Страницы: [1] 2 3
|
|
|
Автор
|
Тема: Мифология (прочитано 3005 раз)
|
Кладжо Биан
|
|
Мифология
« было: 13 июля 2007 года, 09:58:44 » |
|
Ах, Нефела, белая Нефела, Что тебе угрюмый Орхомен? Фрикс убит, и утонула Гелла, И зарезан золотой овен. Даже нету звания богини, Даже сердца нет, как у людей - Только путь по вековечной сини, Только ветер, глупый блудодей. Лишь порою под стеклянной сферой Ты прольешься струями дождя: Только раз была ты в жизни Герой - И об этом плачешь, уходя Под задорный свист сынов Эола И под грохот Диевых литавр. Вслед тебе глядит с земли веселый, Матери не помнящий кентавр.
***
Кассандра говорила, я молчала, Хоть знала все не хуже, чем она. Я знала про конец и про начало И видела Гомера письмена.
Но я молчала. Можеть быть, от страха? Пожалуй, но не за себя был страх. Я им нужна была - как Андромаха С младенцем обреченным на руках.
И я молчала - а порою роем С холодных губ моих слетала ложь. Я говорила мужу перед боем: "Ты справишься с Ахиллом и придешь".
Да, я молчала, но смотрела прямо На гибель раненой моей страны - Как зарубили старого Приама И сбросили младенца со стены.
Так я молчала, и неслась по миру, И не пыьталась будущего счесть Я ничего не рассказала Пирру, И Дельфы - за Астианакта месть.
Который раз алела кровью плаха, Которая прошла с тех пор война, А я молчала. Ибо Андромаха Всем только молчаливая нужна.
|
|
« Последняя правка: 13 июля 2007 года, 10:01:28 от Кладжо Биан »
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
otchelnik
|
Спасибо большое за стихи о Древней Греции! Сколько тем для проклятий и восхвалений!
|
|
|
Авторизирован
|
Смотри на каждого человека, как на заброшенный рудник,наполненный алмазами неограненными. Баха-Улла.
|
|
|
Кладжо Биан
|
Крутись, клубок, крутись! Наматывайся, нить! Следи за ней, заплаканная пряха. Ведь каждый обречен кого-то пережить. Нетороплива жизнь, как черепаха.
Нескоро прозвенит Гермесова струна, Сомнительна грядущая награда; А жизнь еще длинна, беззвучна и скучна – Прими, терпи: наверное, так надо.
Крутись, клубок, крутись, и пеленай весну, И различить не дай в минувшем мраке Как с белого коня в зеленую волну Сын падает, клубящийся, как факел…
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
Кладжо Биан
|
НА СТАРОЙ МИКЕНСКОЙ ДОРОГЕ
Старуха: Вы спрашиваете, кто я такая? Не все ли вам равно? Гадалка, ведьма, Гадаю по руке, на винной гуще – Подай, красавчик, грош – все расскажу! Что? Суеверье: Бог подаст? Конечно, Для вашей веры нужно слишком много – Треножники, дубы, хотя бы свитки… Кто мне поверит, будто я – царевна, Дочь гордого заморского царя – Не помню имени – ни одного… Его когда-то продавали в рабство И выкупили снова за платок, Потом родил он сорок сыновей И дочерей, царил в свей столице – Как звался этот город? Пелион? Не помню… Ты же все равно не веришь, И ты, второй – никто, никто, никто, Никто не верит и иникто не любит – А разве я когда-то не любила? От этого-то все и началось… Меня увидел бог, такой красивый – Не помню имени… а я была Моложе вас и, думала, сумею И бога вокруг пальца обвести. Я выпросила дорогой подарок – И не далась ему, а он нахмурил Свои крутые золотые брови И уронил: «Да кто тебе поверит?» – И мне никто не верил... Умный бог И злой, как я… Отец меня жалел, Считал, что я безумна от любви, А мать – та ненавидела меня: Я было выкрала из колыбели Мальчишку-брата, но его убить Не дали мне, и вот пришла война, И из-за моря медные солдаты Нас убивали… И тогда опять Я бога позвала того на помощь, И он пришел, большой и золотой, И засмеялся, и сказал: «Я добрый, Я лучшего их витязя убью, Дай срок». И десять лет был этот срок, И десять лет нас убивали греки, Меня же прятал под замок отец. Мой старший брат – он был такой большой, Но и его они убили тоже, И остальных, и маленьких детей… Из-за чего? Из-за какой-то девки, Да чести, да земли, да рудников… А бога я видала в третий раз – Остыв, мы захотели помириться, А он убил стрелой из-за угла Красивого ахейца и смеялся: «Вот я и сделал то, что обещал». Война пошла опять. Я притворилась, Что образумилась, и мне поверил, По-моему, какой-то старый жрец – Но тут его ужалила змея… И греки лошади вспороли брюхо, Посыпались оттуда, как горох, И перебили всех… Мальчишка рыжий В доспехах, непосильных для него, Отца зарезал – я-то знала это, Я только правду говорила людям – Ведь я их не любила никогда! Когда данаец вшивый и плечистый Меня насиловал в каком-то храме, Я крикнула ему: «Подохнешь в море! ЧС богами или против них – подохнешь!: Я видела, как он тонул, хрипя… Но это после, кажется; тогда же Воды там не было – один огонь, И падали обугленные балки, Давя собою и солдат, и пленных… Три дня горело, а потом дымилось, И нас делили, женщин, те, кто выжил, И я досталась главному царю. Он тоже умер… Рыжему мальчишке Невесту сына он пообещал В награду за геройское убийство – А после горевал, а я сказала: «Не огорчайся, царь, твой сын его Еще убьет когда-нибудь – я бога Об этом попрошу». Он рассмеялся, Всю ночь меня ласкал и бормотал: «Ну, бешеная, как же это вышло, Что я остался жив? Вот уж не чаял!» А я молчала – было все равно, Жена его зарежет или брат… Потом мы долго-долго плыли морем, Потом по пурпуру сошли на берег, И главный царь ласкал свою жену И говорил наместнику «спасибо». Я закричала: «Бойся их обоих!» – Я знала, он мне тоже не поверит И только опрометчивее станет – А я за мертвый город отплачу. Они убили главного царя, Он в бане плавал в собственной крови, Меня царица с ним убить хотела, Но тот, ее любовник, возразил: «Зачем ты мертвеца ревнуешь к ведьме? Довольно крови! Пусть ее идет – Ведь все равно никто ей не поверит!» И я его почти что пожалела – Я кровь его увидела вдали… Но я устала… Молодые люди, Хоть хлеба дайте, я вам погадаю! Ты, что постарше, женишься на стерве, Но очень благородной и красивой – Почти как я когда-то… Ты, помладше, Найдешь сестру, потом зарежешь мать, Потом сойдешь с ума и воцаришься – Вот видите, конец венчает дело! Вам, думаю, еще поможет бог – Тот, мой знакомый – он красивых любит, Он сам красивый и ужасно хитрый, Ему бы быть не богом, а судьей! Ну что, не верите? В престол, в жену- Красавицу? Чего же вам еще? Ни царства, ни красавицы задаром Никто не получал! Ну, дайте грош! За правду – медный грош!
Первый юноша: Пойдем, Пилад! И наплела же чуши эта ведьма!
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
May
|
Мне очень понравился "Крутись, клубок, крутись!"
|
|
|
Авторизирован
|
Владение русской орфографией - это как владение кунг-фу: настоящие мастера не применяют его без необходимости... (с)М
Бабу-Ягу со стороны брать не будем, воспитаем в собственном коллективе.
|
|
|
Кладжо Биан
|
ЛАБИРИНТ
Проклятие строителю Дедалу, Проклятие – но и благословенье Воздвигшему прекрасный и ужасный, Священный, ненавистный Лабиринт.
Седеющие дети лабиринта, Мы странствуем по замкнутому кругу И вспоминаем море и Афины, Все дальше уходящие от нас:
Как плыли мы на лупоглазом судне, Как нам отверзли двери Лабиринта, И каждый возомнил себя Тесеем И ринулся в витую глубину…
Мы бродим по пронизанным спиралям, Взыскующие тщетно Минотавра, Которого ни раз не видали – И вряд ли доведется увидать:
Ведь Минотавра выдумали люди, Привыкшие страшиться и молиться, И если он и есть на самом деле, То он едва ли думает о нас…
Мы научились чувствовать, где север, И обходиться без воды и пищи, И видеть в самых темных закоулках, И выбирать недолгого царя.
К нам раз в семь лет приходит пополненье – Афинские мальчишки и девчонки; Мы учим их бродить по коридорам И не искать себе пути назад:
Ведь если что-то вечное бывает, То это наши арки и колонны, И переходы, и долги, и страсти, И весь наш каждодневный Лабиринт
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
otchelnik
|
Спасибо большое, Кладжо Биан, за Ваши стихи! Особенно - за « На старой Микенской дороге»!!! Очень интересно о Кассандре в « темной стиле»…
|
|
|
Авторизирован
|
Смотри на каждого человека, как на заброшенный рудник,наполненный алмазами неограненными. Баха-Улла.
|
|
|
Rual
Заслуженый вампир - провокатор
Герцог
Карма: 119
Offline
Пол:
сообщений: 588
Esse quam videri!
|
С удовольствием прочла) спасибо)
|
|
|
Авторизирован
|
Но если спиною ты чувствуешь Рок, И боль причиняешь, любя, Знай, это тебе преподносят урок - И Магия ищет тебя...
|
|
|
Konstantin
|
Эр Кладжо Биан, очень понравилось ! Особенно про несчастную Андромаху...
|
|
|
Авторизирован
|
не осуждайте и не осудимы будете
|
|
|
Кладжо Биан
|
Спасибо всем на добром слове. Следующее здоровое, придется на два поста делить
Возвращение Телегона
Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки, странного и заветного острова сказочной были моего детства, давней полуреальной мечты из непонятной и грубой песни случайного странника, до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.
В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея, сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами, где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде чем подают на стол, где глаза у зверей другие, чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги, а женщины любят их только за это и за странные резкие песни, совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества. Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике - мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась, увидев, что я стою на коленях перед свиньею, вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце. Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел, как наливаются розовым твои мраморные щеки и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, - и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят, кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”. Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел в сине-зеленую даль и искал полосатый парус - ведь должен отец приплыть и показаться мне? Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике - голод, свобода или воспоминанье о прошлом, когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов. Но парус все не показывался, и до своего отъезда я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым. Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро после долгой бессонной ночи и пустых уговоров ты со вздохом меня привела на берег и сказала, указав на лануну: “Вот твой корабль. Я вырастила его из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ - он был совсем деревянный, хотя и умел говорить и слушался меня, как собака, и все-таки был не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез. Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня - не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес к феакам.
Царь меня принял ласково и печально, от него я узнал, что это из-за отца разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света серым утесом. “Впрочем, - сказал царь, - я не жалею, так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.” Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором, словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна. Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.
Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень, и все жители были заняты на виноградниках и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные, из середины лба глаза весело сверкали, они угостили меня вином и накормили сыром, рассказали легенду о Великх Киклопах, ковавших небесные молнии и казненных безумным богом ни за что ни про что. Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, - отвечали они, - из-за моря к нам приплывал только великий бог - там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто, он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” - но к нему меня не пустили, он был уже очень стар, и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву, как они все поступают с сыновьями своих богов.
Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила, сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик, и пригласила остаться и погостить у нее; я отказался. “Ну да, конечно, - вздохнула она, - вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно, уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось, и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок, знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров, ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог! Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!” Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево, и плакала.
Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне, что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун, ездивший в животе у деревянной лошади, и я ужасно расстроился - так это было знакомо, так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя и рассказал о том, как он сражался с отцом в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды, и как отец его пересилил и перехитрил. “Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий, но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились, ия устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”. По его бороде струились капли нильской воды и расплывались лужицами на тюленьем жире, время от времени радужно переменяя цвет. Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал, его звали по-другому”.
Я побывал в Колхиде, и кузина Медея выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая, словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон. Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник, не постыдившийся приписать себе чужие подвиги; впрочем, все греки - мерзавцы”. Я не поверил ей, в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.
Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел медных героев, и медного неба, и виноцветного моря, хотя и море и небо там правда совсем другие, не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые. Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив - я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем, и решил, что это отец; к сожалению, оказалось, что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно едва ли его отыскал бы.
(продолж. сл.)
|
|
« Последняя правка: 25 июля 2007 года, 14:36:00 от Кладжо Биан »
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
Кладжо Биан
|
В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца и очень его не любил, говорил о нем только дурное и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом. Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый, он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место, я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех, кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня, подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек, если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня, передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою, то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку, а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках, а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем, если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его, даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен. Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”. Большой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз, словно что-то желая добавить и не находя нужных слов - у него вообще со словами было неважно - потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.
Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте. Царь Орест был занят какими-то государственными делами, и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит, словно бы вымещая на ней какое-то горе, а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей. Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать, потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах остров, где ждут второго пришествия мудреца. Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно. Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера, зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше - в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.
В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах, очень усталая и уже почти все позабывшая: “Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, - кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много... Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть... хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”. Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том, что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров, и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно. Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах, даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца, это - вчерашний деньб, а, как говорят их ораторы, нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему - или стать рабами дорян (это кочевники с севера, их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу, а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).
Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров, глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются под рабочую песню и резкий посвист бича, слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца - там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце, и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына, подло оклеветав”. - “Зачем?” - спросил я. “Из зависти, - хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. - Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось. Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили. И все-таки своего Одиссей не добился: этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищещь героев, их уже не осталось. Никто в этом не виноват, просто кончилось время легенд и началась история - я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном. А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Фесеев, даже Ахиллов нету, нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого - так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...” Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира, и его руки были руками древнего воина и великого морехода. “А ты разве не герой?” - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся, только пожал плечеми: “Нету больше героев. А я никогда им и не был - я так... потому и выжил, потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”. На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал, утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?
Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти, так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно, голодающих по былому, неприжившихся в новом мире, ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать, но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами. Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески, как когда-то троянский пожар на лицо моего отца, и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, - до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.
Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира, мы играли в великих витязей, как переростки-дети, и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика - мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей. Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье, разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет лечить наложением рук, я и сам разучился, позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели. Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса, и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь я едева ли сумею развести, как бывало, взглядом, потому что в том сказочном мире это совсем не принято, а я так старался быть сыном своего отца... быть своим если не для древних воителей, которых я не застал, то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю, но все равно не жалею.
Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого. Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами, насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына, и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке: “Да, это вам не Троя”, - и, охнув, завалился на правый бок, а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы, двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное, с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого. Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними. Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий, рыжеватая синева топорщилась вокуг лысины. Ногой я перевернул его - он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану, копье: “Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската, боги очень удачно выбрали из тех двух предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”. Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты, скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы, а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей, и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея? Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь и прохрипел: “Зачем тебе?” - Сам не пойму, почему, я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер, но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью: “Тебя обманули, парень, возвращайся домой. Был такой Одиссей, порядочный сукин сын, но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть, потому что он сам так хотел перед смертью.” - “А как он умер?” - спросил я; старик уже осел на песок, дрожа, губы его шевельнулись: “Умер, как надо - от моря”, - дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил. “Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, - не стоило и высаживаться”.
Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись по портам пропивать добычу - им надоела игра, кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом. Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу, чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться. Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда, потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть, а я не хочу больше видеть, как кончается время.
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
Konstantin
|
Вот это да !!! Вы давно это написали ?
|
|
|
Авторизирован
|
не осуждайте и не осудимы будете
|
|
|
Кладжо Биан
|
Несколько лет назад. Там целый цикл был, но остальные еще длиннее...
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
Кладжо Биан
|
|
Бывший город
« Ответить #13 было: 17 августа 2007 года, 16:41:49 » |
|
Почему они победили? Нет, не отвечай, Тиресий – это вопрос, на который должен ответить сам повелитель сожженного царства, которого больше нет на карте – и в Илиаде вторую главу назовут “Беотия”, а не “Фивы”.
На такие случаи есть классическое оправданье: Их было больше. Да, больше. Не сколоченная наспех шайка бастардов и авантюристов, героев и мертвецов – Семерых, как тогда. Десять лет этих молокососов растили для новой войны, десять лет, десять лет – для одного сраженья, десять лет каждое утро их матери, поседевшие тогда за несколько дней, будили мальчишек словами: “Вставай – уже солнце взошло – если ты будешь и дальше валяться, не выгонишь скот, не выполешь сорняков, то на какие деньги ты купишь себе доспехи – чтобы мстить за отца?” Десять лет еженедельно на балкон выходил Адраст – опаленный своим позором, блистательный, скорбный и гордый, и повторял угрозы и проклятья в сторону Фив. Десять лет по пелопонессу копили ратную силу, десять лет наливался колос, чтобы созреть и лопнуть, и пролиться медным зерном. И когда этот час настал, они вышли в поход на Фивы и сравняли Фивы с землей.
Ты знаешь, что было странно, когда я слушал послов? когда смотрел со стены на кипящий шлемами лагерь – перья бронзового орла, щетину медных ежей? Они не хотели драться. Может быть, ты не поверишь, и уж точно – внуки и правнуки не пожелают верить, но они не хотели драться (кроме, может быть, одного). Когда явились послы – трое, в латах, как для поединка: Ферсандр, Алкмеон, Диомед – трое главных, а прочих забудут – меня удивило, как мало друг на друга похожи эти три побратима, три вынужденных соратника, скованных одной цепь. (и цепь называлась – месть, и ковали ее отцы, мертвецы, десять лет назад приготовившие оружие, протоптавшие им дорогу, даже семь фиванских дорог между семью эпигонами распределили отцы, потому что чем меньше выбора, тем верней победа – и все же, все же этого недостаточно...) Алкмеон был мрачнее тучи, он уже заранее знал – это ваша порода, Тиресий! – что ему предстоит, что он должен будет свершить, если переживет войну – и никогда в жизни, ни разу прежде я не видал, чтобы кто-то так жаждал смерти – разве только Эдип. Но он был старшим из них, он был настоящим вождем и был невправе погибнуть, долг его перед отцом, прямо на колеснице въехавшим в лоно земли, был страшней, чем у всех, и он расставлял отряды, он размечал атаки – красно-синие стрелки на ветхой отцовской карте – и не смел пренебречь родовым проклятым чутьем. Он молчал, бессловесный глашатай войны. Ферсандр, сын Полиника, сдва ли не младший из них – это другое дело: с мальчишеским любопытством он смотрел на щиты на стенах – круглые наши трофеи той последней победы – ратник, факел, башня и Сфинкс – и на фрески (убийство змея, рождение Диониса, и так до моего старшего – Мегарея, приносящего себя в жертву). Ты знаешь, он выглядел даже смущенно – он понимал, что его отец был предатель, хотя и великий герой. Я смотрел на него с улыбкой, и глаз мой ласково гладил знакомые эти черты – финикийский кадмидский нос, выпуклый лоб эдипа, губы моей сестры, Полиниковы острые скулы – и что-то еще, еще... и в этот момент к послам вышел Лаодамант, маленький мой царек. Он подошел к Ферсандру – и я вздрогнул. И все вздрогнули, кроме тебя: так они были похожи лицом, осанкой, повадкой, веселым и нервным нравом; они дружелюбным взглядом обшаривали друг друга, обнюхивали друг друга, как два забавных щенка – и вдруг Ферсандр, не сдержавшись, широко улыбнулся. И тут же светлая эта улыбка отразилась в его двойнике. Обняв друг друга за плечи, они шагали по залу, по каменным плитам, по негласному сговору стараясь не наступать на чуть заметные щели, и когда у них на пути протянул свой проворный палец пурпурный луч заката, они оба перешагнули через него, смеясь над чем-то, что не имело (клянусь!) отношенья к войне. «Царь...» – сказал Алкмеон; «Царь...» – вмешался и я. Они вздрогнули, но не сразу шарахнулись в разные стороны – сначала наоборот, встали ближе друг к другу и только потом, со вздохом, разошлись по местам. Когда я ушел послом сообщать о капитуляции, то был принят почти любезно – только один Ферсандр с полными слез глазами замахнулся мечом, крича: «Проклятый старик! Это все из-за тебя! Из-за тебя я убийл его!» Я мог бы возразить: «Нет, из-за ваших отцов», - но он бы меня не понял.
Третьим был Диомед – самый спокойный и самый страшный, хотя тогда я этого не понимал: он говорил больше всех – очень чужие слова, чужие не только ему, но и всем остальным – я заметил: слишком спокойно и слишком серьезно. А после конца приема, когда Ферсандр и наш смешной лопоухий цареныш (при тебе-то уж я могу так называть беднягу), присев на ступенях трона, снова начали болтовню, только что не бросая на разграфленный пол монеток или костей – такие зеркальные, славные, забавные малыши, - когда Алкмеон угрюмо смотрел то на них, то в окно, запоминая изнутри вид на башню свою и хмуро скребя скулу грязным обкусанным ногтем, вот тогда Диомед подошел ко мне и произнес негромко:Господин...» – он был очень смущен, но говорил уверенно, - господин, не сдавайтесь без боя. Ведь кто-то должен погибнуть – например, сын Адраста. Вы должны его не любить». Я не понял, старый дурак, а он не добавил ни слова, и через пять минут они все втроем удалились: я смотрел из окна, как послы переходят мощеный двор, как Ферсандр, словно по привычке, старается не наступать на щели меж серых плит, как Алкмеон не смотрит под ноги – только вперед (и он не споткнулся ни разу), как свистит Диомед... Они исчезли под аркой, и скрип ворот, как веревка, жесткая и лохматая, вдруг провел по душе – и внезапно я понял, что имел в виду этот мальчик, а точней – что имел в виду тот, кто его послал. (продолж. ниже)
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
Кладжо Биан
|
А послал его Агамемнон; я мог бы сообразить и раньше – ему одному выгодна эта война, ему одному полезна (кто бы ни победил) гибель адрастова сына, стоящего между ним и аргосским старым престолом. Я могу поручиться, что сейчас он уже сидит во дворце у Адраста, и выражает ему соболезнования, и щурит глаза на жаркий венец. Адраст, возможно, не слышит его искусных речей и сомнительных утешений – он выжжен уже дотла, и даже взгляд у него – как культя у инвалида. Его трескучие речи слишком пышно цвели – все сладкие их плоды теперь сорвет Агамемнон, а горечь оставит ему... и мне. Что ж, так старикам и надо, наше время прошло, прошло навсегда, и наших не воскресить сыновей.
Знаешь, Тиресий, порою, обычно перед закатом, когда затихает город (точнее, когда затихал) и шум тает пестрой стеной, оседают крики торговцев, и из-за черных ворот доносится неожиданно случайный свист пастуха и блеяние овец, когда розовые лучи ласкают древные башни (теперь, впрочем, нет и башен) – я иногда захожу в комнату сыновей. Там все осталось, как было. На выгоревшем ковре стареет рваный их мяч, на столе, просвечен закатом – недопитый стакан Мегарея и корка серого хлеба (он любил потихоньку жевать мужицкую пищу); на кровати валяется полуразвернутый свиток – это Гемон недочитал; в сундуках – плащи и рубахи, по ковру тихонько ползут их домашние туфли (почему-то их три, и это сперва раздражало меня); над кроватью младшего в рамке – самодельный плохой портрет Антигоны, над столом у старшего – очень героическая и безвкусная картинка: «Осада Трои непобедимым Гераклом». Все осталось, как было – кроме самих мальчишек. Даже запах, даже мелодия тишины – а их больше нет. И это тоже причина нашего поражения: Мегарей покончил с собою, принес себя в жертву дракону в тот раз, ради нашей победы, ради благословенья дракона, которого закололи славные наши предки, чтоб основать этот город. Помню: я был в кабинете, шарил по плану пальцем, беспокоился, как бы царь не наделал новых ошибок, когда вошел адъютант – бледный, дрожаший, разбитый – упал на колени и шепнул: «Господин...» – «Измена?» – я повернулся, но он покачал головой: «Господин, ваш сын Мегарей...» Я вспомнил твое предсказанье и промолчал. Потом о чем-то распоряжался, командовал обороной, с башни следил за битвой – и только когда все кончилось, заметил в своей руке смятый листок того плана. Я его сохранил. Я знал, что так было надо. Ты помнишь – я не роптал, но хотел отомстить мертвецам – и эта девчонка увела и младшего сына за собою... Они любили друг друга, и она не была виновата – только я. И теперь иногда мне кажется: если б Гемон тогда уцелел – уцелели бы Фивы, был бы еще один человек Креонтова рода, чтобы собою пожертвовать; впрочем, я не уверен, что ему бы позволил – точнее, уверен, что нет... но ведь и старший тогда не спрашивал разрешенья. Наверное, комнату мальчиков сломают – Ферсандр собрался заново перестроить дворец на аргосский лад. Пожалуй, так будет лучше. Думаю, мне разрешат отлучаться из города, чтобы заходить на кладбище. Впрочем, «из города» – сильно сказано: стены уже больше нет.
Ведь есть еще отговорка: то Проклятие Змея, которое до сих пор тяготеет над этим местом (ты мне сам говорил) – и можно сказать, что гибель города – только плата за все эти сотни лет. Но это слишком легко – спрятаться за проклятьем, как за круглым и черным щитом. Мы привыкли к нему – мы, земнородная знать: ведь оно тяготеет не только Над царями. Когда я прохожу коридором в свой кабинет, а со стен на меня глазеют невидимые глаза и шуршит по высохшим жилам шелестящая чешуя, я слышу это проклятье – беззвучный змеиный шип, я чувствую его запах и, конечно, верю в него, но никогда я не строил расчетов на этой клубящейся почве – зря или нет, не знаю, но я – правитель Креонт, я отвечаю за все, и проклятие тут ни при чем.
Да, отвечаю за все. Моя вина в поражении велика, и я себе никогда не прощу, что после той победы дал себе, и царю, и народу упиваться запахом трупов и лавров. Понимаешь, первое время мне было не до того: оба сына, оба племянника, эта девочка и жена – даже для меня слишком много умерших так сразу. Я бродил по дворцу, выходил на улицы Фив, кипевшие празднично, но натянуто и напряженно, словно в ожиданьи чумы, как тогда, при Эдипе. Я не искал ее запах, я поднимался на стены, глядел на долину, поля, на нашу узкую речку и блеющие стада, повторяя себе: это родина, мы защитили ее, и это самое главное. Хуже всего, что себя я почти убедил. И других. К этой последней войне мы были совсем не готовы – даже стрел не хватало в бою, и с идиотским «Ура» мы лезли голою грудью на жала аргосских копий. Стены дрожали и ухали под их мерным тараном, горящие стрелы вонзались в застрехи, поджигая солому и доски, одна влетела в окно дворца и упала у статуи Кадма – воткнулась в пол и горела, как свеча по обету. Толпы бежали к кремлю, скреблись, как мыши, в ворота, пытаясь их выдавить тяжестью собственных тел – а я не мог их впустить, потому что после того, как погиб наш маленький царь, воины озверели (до сих пор не пойму, за что они так любили этого мальчика) – и, когда ворота упали, свои рубили своих, отбросили, загородили проем балками, бревнами, трупами и щерились из-за них. Стоя на главной башне, я чувствовал чад и смрад – это вонял мой город, весь город – как труп Полиника гниющий, и не было Антигоны.
Тогда я собрал у себя поредевший штаб и сказал: «Надо капитулировать. Драться дальше – самоубийство»., и немногим, кто возразил, быстро заткнули рты, подготовили документы, подписали и стали искать парламентера. Даже ты отказался идти (доживая седьмую жизнь, горько пасть от меча – понимаю и не виню). Весь штаб смотрел на меня; я был готов платить долги – сорвал белое покрывало с зеркала в комнате, где лежал изувеченный труп царя и вышел, споткнувшись в воротах. До лагеря было близко, Шесть мальчишек в плащах полководцев толпились и гомонили – Лишь Алкмеон молчал и заколотый сын Адраста. Половина была пьяна. Когда я стоял перед ними – веселыми, наглыми, гордыми, хлопающими себя по смуглым поджарым ляжкам, рычащими (как Ферсандр со своим нелепым мечом) или хохочущими, как Диомед, отшвырнувший серьезность и взрослость – глядя на них, я понял (или мне показалось, что понял), в чем дело, почему они смогли то, чего не смогли их отцы. Те дрались – из обиды и из нужды: бездомные, плунищие, униженные приживалы, лишенные даже родины – а эти, которые десять лет росли для постылой мести, десять лет – под тупыми лозунгами Адраста, как под дождем – они пошли на войну, как утром ходили в школу, когда зазвонит звонок. Для Семерых против Фив эта война была главной, это был их единственный шанс, и им нечего было терять – а потом, они знали, что у них за спиною, в тылу, подрастают эти ребята, которые отомстят и доделают (так им казалось) их славное дело. А для самих эпигонов эта война – эпизод, неприятное выполнение опостылевшего обета, который отцы и матери когда-то дали за них; и детей у них еще нет; и им так хотелось скорее покончить с этой досадной обязанностью, победить, сокрушить (больше нет для них вариантов – алкмеона я не считаю) – и отправиться в Спарту, чтобы посвататься к этой, к Елене, красуясь медалями, шрамами и свежей с иголочки славой. Елена куда интереснее – и они не могли, конечно, позволить себе погибнуть под какими-то Фивами. И когда Ферсандр замахнулся, они удержали его – дружелюбные и веселые, как будто я – школьный сторож, который пришел с колокольчиком, чтобы оповестить, что урок, наконец, окончен. Но неужели этього оказалось достаточно? Неужели целому городу для того, чтобы стать пожарищем, дымящимися руинами – нужно настолько мало: просто сделаться неинтересным даже своим врагам?
Ферсандр бранился, пытаясь высвободить оружие и разрубить мне череп, чтобы одним ударом отомстить за убийство несбывшейся дружбы – и я его понимал, но сказал: «Подожди, царь Фиванский. Ты можешь меня убить, но сначала подумай, мальчик: ты уверен в том, что ТЕБЕ не понадобится Креонт? Ты готов принять на СЕБЯ ответственность за все беды, которые грянут впредь, за этот сожженный город, за вытоптанные поля, за чуму и за недород, за мятежи и смуты (ведь и за них отвечает царь). Решай: ты готов?» Он выругался и бросил меч, вонзившийся в землю У самой ноги алкмеона (тот даже не шевельнулся, уже не видя меня, Ферсандра, лагеря, войска – только будущее безумье, которого никому не отнять, не принять на себя вместо него. Они подписали. Это забавно, тиресий, Но я теперь – комендант и правитель Фив. Как всегда, как еще при Эдипе – только вот Фив больше нет. Я возвращался в кремль по дымящимся черным улицам, Где фундаменты вместо домов и воющие собаки, И сытое воронье. Две женщины подметали Пол в доме без стен и крыши – очень тщательно и аккуратно. С кремлевских ворот сбивали драконов, заменяя их на орлов. Ко мне подошел писец, поклонился, строго взглянул и заявил: «Комендант, я с требованьем от народа: объяви выходной на два дня всем служащим – а иначе мы не ручаемся ни за что». Он протянул бумагу, я подписал. На площади бранились обрубки воинов, толпясь у винного склада – когда я рявкнул на них, они расползлись, ворча, - и тогда я понял, что Фивы возродятся теперь нескоро. Я сел на камень у входа в священное подземелье, где Кадм когда-то убил того легендарного змея, и прислушался. Все молчало – только голос ребенка звенел вдалеке да усталый горнист протрубил отбой. Проклятье иссякло, впиталось в землю, как кровь, уползло под камни – прошло, как прошло наше время, Тиресий, может быть, не лучшее время, но такое уж нам досталось – наше время и наше место, этот город с семью воротами, которого больше нет.
Теперь ты должен уйти. Надо все начинать сначала, надо, чтоб люди сами взялись за мотыги и пилы, чтобы люди поверили: город воскреснет. Твои пророчества могут этому помешать – ведь ты говоришь только правду, я знаю тебя. Мы не увидимся больше. Прощай. Спасибо тебе за все – и за то, что сейчас ты меня выслушал, тоже.
|
|
|
Авторизирован
|
Никому не в обиду будь сказано
|
|
|
|
Страницы: [1] 2 3
|
|
|
|