Форум официального сайта Веры Камши

Клуб любителей всяческих искусств. => Наша проза => Автор: Кладжо Биан на 13 июля 2007 года, 09:58:44



Название: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 13 июля 2007 года, 09:58:44
Ах, Нефела, белая Нефела,
Что тебе угрюмый Орхомен?
Фрикс убит, и утонула Гелла,
И зарезан золотой овен.
Даже нету звания богини,
Даже сердца нет, как у людей -
Только путь по вековечной сини,
Только ветер, глупый блудодей.
Лишь порою под стеклянной сферой
Ты прольешься струями дождя:
Только раз была ты в жизни Герой -
И об этом плачешь, уходя
Под задорный свист сынов Эола
И под грохот Диевых литавр.
Вслед тебе глядит с земли веселый,
Матери не помнящий кентавр.

***

Кассандра говорила, я молчала,
Хоть знала все не хуже, чем она.
Я знала про конец и про начало
И видела Гомера письмена.

Но я молчала. Можеть быть, от страха?
Пожалуй, но не за себя был страх.
Я им нужна была - как Андромаха
С младенцем обреченным на руках.

И я молчала - а порою роем
С холодных губ моих слетала ложь.
Я говорила мужу перед боем:
"Ты справишься с Ахиллом и придешь".

Да, я молчала, но смотрела прямо
На гибель раненой моей страны -
Как зарубили старого Приама
И сбросили младенца со стены.

Так я молчала, и неслась по миру,
И не пыьталась будущего счесть
Я ничего не рассказала Пирру,
И Дельфы - за Астианакта месть.

Который раз алела кровью плаха,
Которая прошла с тех пор война,
А я молчала. Ибо Андромаха
Всем только молчаливая нужна.




Название: Re: Мифология
Ответил: otchelnik на 13 июля 2007 года, 11:58:17
Спасибо большое за стихи о Древней Греции!
Сколько тем для проклятий и восхвалений! ::)


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 14 июля 2007 года, 15:32:17
Крутись, клубок, крутись! Наматывайся, нить!
Следи за ней, заплаканная пряха.
Ведь каждый обречен кого-то пережить.
Нетороплива жизнь, как черепаха.

Нескоро прозвенит Гермесова струна,
Сомнительна грядущая награда;
А жизнь еще длинна, беззвучна и скучна –
Прими, терпи: наверное, так надо.

Крутись, клубок, крутись, и пеленай весну,
И различить не дай в минувшем мраке
Как с белого коня в зеленую волну
Сын падает, клубящийся, как факел…


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 14 июля 2007 года, 15:33:37
НА СТАРОЙ МИКЕНСКОЙ ДОРОГЕ

Старуха:
Вы спрашиваете, кто я такая?
Не все ли вам равно? Гадалка, ведьма,
Гадаю по руке, на винной гуще –
Подай, красавчик, грош – все расскажу!
Что? Суеверье: Бог подаст? Конечно,
Для вашей веры нужно слишком много –
Треножники, дубы, хотя бы свитки…
Кто мне поверит, будто я – царевна,
Дочь гордого заморского царя –
Не помню имени – ни одного…
Его когда-то продавали в рабство
И выкупили снова за платок,
Потом родил он сорок сыновей
И дочерей, царил в свей столице –
Как звался этот город? Пелион?
Не помню… Ты же все равно не веришь,
И ты, второй – никто, никто, никто,
Никто не верит и иникто не любит –
А разве я когда-то не любила?
От этого-то все и началось…
Меня увидел бог, такой красивый –
Не помню имени… а я была
Моложе вас и, думала, сумею
И бога вокруг пальца обвести.
Я выпросила дорогой подарок –
И не далась ему, а он нахмурил
Свои крутые золотые брови
И уронил: «Да кто тебе поверит?» –
И мне никто не верил... Умный бог
И злой, как я… Отец меня жалел,
Считал, что я безумна от любви,
А мать – та ненавидела меня:
Я было выкрала из колыбели
Мальчишку-брата, но его убить
Не дали мне, и вот пришла война,
И из-за моря медные солдаты
Нас убивали… И тогда опять
Я бога позвала того на помощь,
И он пришел, большой и золотой,
И засмеялся, и сказал: «Я добрый,
Я лучшего их витязя убью,
Дай срок». И десять лет был этот срок,
И десять лет нас убивали греки,
Меня же прятал под замок отец.
Мой старший брат – он был такой большой,
Но и его они убили тоже,
И остальных, и маленьких детей…
Из-за чего? Из-за какой-то девки,
Да чести, да земли, да рудников…
А бога я видала в третий раз –
Остыв, мы захотели помириться,
А он убил стрелой из-за угла
Красивого ахейца и смеялся:
«Вот я и сделал то, что обещал».
Война пошла опять. Я притворилась,
Что образумилась, и мне поверил,
По-моему, какой-то старый жрец –
Но тут его ужалила змея…
И греки лошади вспороли брюхо,
Посыпались оттуда, как горох,
И перебили всех… Мальчишка рыжий
В доспехах, непосильных для него,
Отца зарезал – я-то знала это,
Я только правду говорила людям –
Ведь я их не любила никогда!
Когда данаец вшивый и плечистый
Меня насиловал в каком-то храме,
Я крикнула ему: «Подохнешь в море!
ЧС богами или против них – подохнешь!:
Я видела, как он тонул, хрипя…
Но это после, кажется; тогда же
Воды там не было – один огонь,
И падали обугленные балки,
Давя собою и солдат, и пленных…
Три дня горело, а потом дымилось,
И нас делили, женщин, те, кто выжил,
И я досталась главному царю.
Он тоже умер… Рыжему мальчишке
Невесту сына он пообещал
В награду за геройское убийство –
А после горевал, а я сказала:
«Не огорчайся, царь, твой сын его
Еще убьет когда-нибудь – я бога
Об этом попрошу». Он рассмеялся,
Всю ночь меня ласкал и бормотал:
«Ну, бешеная, как же это вышло,
Что я остался жив? Вот уж не чаял!»
А я молчала – было все равно,
Жена его зарежет или брат…
Потом мы долго-долго плыли морем,
Потом по пурпуру сошли на берег,
И главный царь ласкал свою жену
И говорил наместнику «спасибо».
Я закричала: «Бойся их обоих!» –
Я знала, он мне тоже не поверит
И только опрометчивее станет –
А я за мертвый город отплачу.
Они убили главного царя,
Он в бане плавал в собственной крови,
Меня царица с ним убить хотела,
Но тот, ее любовник, возразил:
«Зачем ты мертвеца ревнуешь к ведьме?
Довольно крови! Пусть ее идет –
Ведь все равно никто ей не поверит!»
И я его почти что пожалела –
Я кровь его увидела вдали…
Но я устала… Молодые люди,
Хоть хлеба дайте, я вам погадаю!
Ты, что постарше, женишься на стерве,
Но очень благородной и красивой –
Почти как я когда-то… Ты, помладше,
Найдешь сестру, потом зарежешь мать,
Потом сойдешь с ума и воцаришься –
Вот видите, конец венчает дело!
Вам, думаю, еще поможет бог –
Тот, мой знакомый – он красивых любит,
Он сам красивый и ужасно хитрый,
Ему бы быть не богом, а судьей!
Ну что, не верите? В престол, в жену-
Красавицу? Чего же вам еще?
Ни царства, ни красавицы задаром
Никто не получал! Ну, дайте грош!
За правду – медный грош!

Первый юноша:
Пойдем, Пилад!
И наплела же чуши эта ведьма!


Название: Re: Мифология
Ответил: May на 15 июля 2007 года, 16:54:04
Мне очень понравился "Крутись, клубок, крутись!"


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 20 июля 2007 года, 20:09:23
ЛАБИРИНТ

Проклятие строителю Дедалу,
Проклятие – но и благословенье
Воздвигшему прекрасный и ужасный,
Священный, ненавистный Лабиринт.

Седеющие дети лабиринта,
Мы странствуем по замкнутому кругу
И вспоминаем море и Афины,
Все дальше уходящие от нас:

Как плыли мы на лупоглазом судне,
Как нам отверзли двери Лабиринта,
И каждый возомнил себя Тесеем
И ринулся в витую глубину…

Мы бродим по пронизанным спиралям,
Взыскующие тщетно Минотавра,
Которого ни раз не видали –
И вряд ли доведется увидать:

Ведь Минотавра выдумали люди,
Привыкшие страшиться и молиться,
И если он и есть на самом деле,
То он едва ли думает о нас…

Мы научились чувствовать, где север,
И обходиться без воды и пищи,
И видеть в самых темных закоулках,
И выбирать недолгого царя.

К нам раз в семь лет приходит пополненье –
Афинские мальчишки и девчонки;
Мы учим их бродить по коридорам
И не искать себе пути назад:

Ведь если что-то вечное бывает,
То это наши арки и колонны,
И переходы, и долги, и страсти,
И весь наш каждодневный Лабиринт


Название: Re: Мифология
Ответил: otchelnik на 24 июля 2007 года, 13:46:33
Спасибо большое, Кладжо Биан, за Ваши стихи!
Особенно - за « На старой Микенской дороге»!!!
Очень интересно о Кассандре в « темной стиле»…


Название: Re: Мифология
Ответил: Rual на 24 июля 2007 года, 13:58:18
С удовольствием прочла) спасибо)


Название: Re: Мифология
Ответил: Konstantin на 25 июля 2007 года, 13:58:03
:) Эр Кладжо Биан, очень понравилось ! Особенно про несчастную Андромаху... :'(


Название: Возвращение Телегона
Ответил: Кладжо Биан на 25 июля 2007 года, 14:34:29
Спасибо всем на добром слове. Следующее здоровое, придется на два поста делить

Возвращение Телегона

Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки,
странного и заветного острова сказочной были
моего детства, давней полуреальной мечты
из непонятной и грубой песни случайного странника,
до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.

В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея,
сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами,
где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде
чем подают на стол, где глаза у зверей другие,
чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги,
а женщины любят их только за это и за странные резкие песни,
совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике -
мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра
отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась,
увидев, что я стою на коленях перед свиньею,
вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце.
Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел,
как наливаются розовым твои мраморные щеки
и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, -
и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят,
кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”.
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел
в сине-зеленую даль и искал полосатый парус -
ведь должен отец приплыть и показаться мне?
Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике -
голод, свобода или воспоминанье о прошлом,
когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов.
Но парус все не показывался, и до своего отъезда
я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым.
Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро
после долгой бессонной ночи и пустых уговоров
ты со вздохом меня привела на берег и сказала,
указав на лануну: “Вот твой корабль. Я вырастила его
из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ -
он был совсем деревянный, хотя и умел говорить
и слушался меня, как собака, и все-таки был
не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез.
Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня -
не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес
к феакам.

Царь меня принял ласково и печально,
от него я узнал, что это из-за отца
разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света
серым утесом. “Впрочем, - сказал царь, - я не жалею,
так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми
и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги
и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.”
Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором,
словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула
рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна.
Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.

Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,
и все жители были заняты на виноградниках
и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные,
из середины лба глаза весело сверкали,
они угостили меня вином и накормили сыром,
рассказали легенду о Великх Киклопах, ковавших небесные молнии
и казненных безумным богом ни за что ни про что.
Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, - отвечали они, -
из-за моря к нам приплывал только великий бог -
там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто,
он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” -
но к нему меня не пустили, он был уже очень стар,
и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву,
как они все поступают с сыновьями своих богов.

Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила,
сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик,
и пригласила остаться и погостить у нее;
я отказался. “Ну да, конечно, - вздохнула она, -
вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно,
уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось,
и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок,
знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров,
ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог!
Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!”
Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,
и плакала.

Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи
едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне,
что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун,
ездивший в животе у деревянной лошади,
и я ужасно расстроился - так это было знакомо,
так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.

Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей
принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя
и рассказал о том, как он сражался с отцом
в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды,
и как отец его пересилил и перехитрил.
“Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий,
но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,
ия устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”.
По его бороде струились капли нильской воды
и расплывались лужицами на тюленьем жире,
время от времени радужно переменяя цвет.
Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом
и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал,
его звали по-другому”.

Я побывал в Колхиде, и кузина Медея
выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая,
словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась
и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон.
Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник,
не постыдившийся приписать себе чужие подвиги;
впрочем, все греки - мерзавцы”. Я не поверил ей,
в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.

Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел
медных героев, и медного неба, и виноцветного моря,
хотя и море и небо там правда совсем другие,
не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые.
Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив -
я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама
и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем,
и решил, что это отец; к сожалению, оказалось,
что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно
едва ли его отыскал бы.

(продолж. сл.)


Название: Возвращение Телегона (окончание)
Ответил: Кладжо Биан на 25 июля 2007 года, 14:34:55

В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца
и очень его не любил, говорил о нем только дурное
и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом.
Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый,
он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то
разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место,
я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех,
кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен
и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня,
подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек,
если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня,
передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою,
то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,
а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках,
а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем,
если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его,
даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен.
Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”.
Большой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз,
словно что-то желая добавить и не находя нужных слов -
у него вообще со словами было неважно -
потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.

Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте.
Царь Орест был занят какими-то государственными делами,
и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит,
словно бы вымещая на ней какое-то горе,
а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе
вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей.
Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ
царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать,
потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах
остров, где ждут второго пришествия мудреца.
Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно.
Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера,
зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше -
в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.

В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах,
очень усталая и уже почти все позабывшая:
“Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, -
кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много...
Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть...
хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”.
Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том,
что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров,
и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара
из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно.
Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах,
даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,
это - вчерашний деньб, а, как говорят их ораторы,
нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему -
или стать рабами дорян (это кочевники с севера,
их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу,
а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).

Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров,
глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются
под рабочую песню и резкий посвист бича,
слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца -
там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце,
и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою
и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей
и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына,
подло оклеветав”. - “Зачем?” - спросил я. “Из зависти, -
хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. -
Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому
и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось.
Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили.
И все-таки своего Одиссей не добился:
этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищещь героев,
их уже не осталось. Никто в этом не виноват,
просто кончилось время легенд и началась история -
я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.
А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Фесеев, даже Ахиллов нету,
нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого -
так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...”
Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира,
и его руки были руками древнего воина и великого морехода.
“А ты разве не герой?” - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся,
только пожал плечеми: “Нету больше героев.
А я никогда им и не был - я так... потому и выжил,
потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”.
На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал,
утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?

Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,
так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно,
голодающих по былому, неприжившихся в новом мире,
ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно
на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать,
но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами.
Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами
древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах
отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески,
как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,
и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, -
до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.

Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира,
мы играли в великих витязей, как переростки-дети,
и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб
и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика -
мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей.
Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье,
разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет
лечить наложением рук, я и сам разучился,
позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели.
Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса,
и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь
я едева ли сумею развести, как бывало, взглядом,
потому что в том сказочном мире это совсем не принято,
а я так старался быть сыном своего отца... быть своим
если не для древних воителей, которых я не застал,
то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного
любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел
верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,
но все равно не жалею.

Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.
Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами,
насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына,
и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке:
“Да, это вам не Троя”, - и, охнув, завалился на правый бок,
а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем
и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,
двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное,
с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого.
Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними.
Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий,
рыжеватая синева топорщилась вокуг лысины. Ногой я перевернул его -
он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану,
копье: “Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската,
боги очень удачно выбрали из тех двух
предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”.
Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты,
скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы,
а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей,
и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея?
Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь
и прохрипел: “Зачем тебе?” - Сам не пойму, почему,
я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер,
но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью:
“Тебя обманули, парень, возвращайся домой.
Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,
но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть,
потому что он сам так хотел перед смертью.” - “А как он умер?” -
спросил я; старик уже осел на песок, дрожа,
губы его шевельнулись: “Умер, как надо - от моря”, -
дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил.
“Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, -
не стоило и высаживаться”.

Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись
по портам пропивать добычу - им надоела игра,
кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом.
Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу,
чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться.
Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,
потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть,
а я не хочу больше видеть, как кончается время.


Название: Re: Мифология
Ответил: Konstantin на 25 июля 2007 года, 18:32:31
:) Вот это да !!! Вы давно это написали ?  :)


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 25 июля 2007 года, 20:35:43
Несколько лет назад. Там целый цикл был, но остальные еще длиннее...  ;)


Название: Бывший город
Ответил: Кладжо Биан на 17 августа 2007 года, 16:41:49
Почему они победили?
Нет, не отвечай, Тиресий –
это вопрос, на который должен ответить сам
повелитель сожженного царства, которого больше нет
на карте – и в Илиаде вторую главу назовут “Беотия”, а не “Фивы”.

На такие случаи есть классическое оправданье:
Их было больше. Да, больше. Не сколоченная наспех шайка
бастардов и авантюристов, героев и мертвецов – Семерых, как тогда.
Десять лет этих молокососов растили для новой войны,
десять лет, десять лет – для одного сраженья,
десять лет каждое утро их матери, поседевшие тогда за несколько дней,
будили мальчишек словами: “Вставай – уже солнце взошло –
если ты будешь и дальше валяться,
не выгонишь скот, не выполешь сорняков,
то на какие деньги ты купишь себе доспехи – чтобы мстить за отца?”
Десять лет еженедельно на балкон выходил Адраст –
опаленный своим позором, блистательный, скорбный и гордый,
и повторял угрозы и проклятья в сторону Фив.
Десять лет по пелопонессу копили ратную силу, десять лет наливался колос,
чтобы созреть и лопнуть, и пролиться медным зерном.
И когда этот час настал, они вышли в поход на Фивы
и сравняли Фивы с землей.

Ты знаешь, что было странно, когда я слушал послов?
когда смотрел со стены на кипящий шлемами лагерь –
перья бронзового орла, щетину медных ежей?
Они не хотели драться. Может быть, ты не поверишь,
и уж точно – внуки и правнуки не пожелают верить,
но они не хотели драться (кроме, может быть, одного).
Когда явились послы – трое, в латах, как для поединка:
Ферсандр, Алкмеон, Диомед – трое главных, а прочих забудут –
меня удивило, как мало друг на друга похожи эти три побратима,
три вынужденных соратника, скованных одной цепь.
(и цепь называлась – месть,
и ковали ее отцы, мертвецы, десять лет назад
приготовившие оружие, протоптавшие им дорогу,
даже семь фиванских дорог между семью эпигонами распределили отцы,
потому что чем меньше выбора, тем верней победа – и все же,
все же этого недостаточно...) Алкмеон был мрачнее тучи,
он уже заранее знал – это ваша порода, Тиресий! – что ему предстоит,
что он должен будет свершить, если переживет войну –
и никогда в жизни, ни разу прежде я не видал,
чтобы кто-то так жаждал смерти – разве только Эдип.
Но он был старшим из них, он был настоящим вождем и был невправе погибнуть,
долг его перед отцом, прямо на колеснице
въехавшим в лоно земли, был страшней, чем у всех,
и он расставлял отряды, он размечал атаки –
красно-синие стрелки на ветхой отцовской карте –
и не смел пренебречь родовым проклятым чутьем.
Он молчал, бессловесный глашатай войны.
Ферсандр, сын Полиника, сдва ли не младший из них –
это другое дело: с мальчишеским любопытством
он смотрел на щиты на стенах – круглые наши трофеи той последней победы –
ратник, факел, башня и Сфинкс –
и на фрески (убийство змея, рождение Диониса,
и так до моего старшего – Мегарея, приносящего себя в жертву).
Ты знаешь, он выглядел даже смущенно – он понимал,
что его отец был предатель, хотя и великий герой.
Я смотрел на него с улыбкой, и глаз мой ласково гладил знакомые эти черты –
финикийский кадмидский нос, выпуклый лоб эдипа,
губы моей сестры, Полиниковы острые скулы – и что-то еще, еще...
и в этот момент к послам вышел Лаодамант, маленький мой царек.
Он подошел к Ферсандру – и я вздрогнул.
И все вздрогнули, кроме тебя: так они были похожи
лицом, осанкой, повадкой, веселым и нервным нравом;
они дружелюбным взглядом обшаривали друг друга,
обнюхивали друг друга, как два забавных щенка –
и вдруг Ферсандр, не сдержавшись, широко улыбнулся. И тут же
светлая эта улыбка отразилась в его двойнике.
Обняв друг друга за плечи, они шагали по залу, по каменным плитам,
по негласному сговору стараясь не наступать на чуть заметные щели,
и когда у них на пути протянул свой проворный палец
пурпурный луч заката, они оба перешагнули через него, смеясь
над чем-то, что не имело (клянусь!) отношенья к войне.
«Царь...» – сказал Алкмеон; «Царь...» – вмешался и я.
Они вздрогнули, но не сразу шарахнулись в разные стороны –
сначала наоборот, встали ближе друг к другу
и только потом, со вздохом, разошлись по местам.
Когда я ушел послом сообщать о капитуляции,
то был принят почти любезно – только один Ферсандр
с полными слез глазами замахнулся мечом, крича: «Проклятый старик!
Это все из-за тебя! Из-за тебя я убийл его!»
Я мог бы возразить: «Нет, из-за ваших отцов», -
но он бы меня не понял.

Третьим был Диомед – самый спокойный и самый
страшный, хотя тогда я этого не понимал:
он говорил больше всех – очень чужие слова,
чужие не только ему, но и всем остальным – я заметил:
слишком спокойно и слишком серьезно. А после конца приема,
когда Ферсандр и наш смешной лопоухий цареныш
(при тебе-то уж я могу так называть беднягу),
присев на ступенях трона, снова начали болтовню,
только что не бросая на разграфленный пол монеток или костей –
такие зеркальные, славные, забавные малыши, -
когда Алкмеон угрюмо смотрел то на них, то в окно,
запоминая изнутри вид на башню свою и хмуро скребя скулу
грязным обкусанным ногтем,
вот тогда Диомед подошел ко мне и произнес негромко:Господин...» –
он был очень смущен, но говорил уверенно, -
господин, не сдавайтесь без боя. Ведь кто-то должен погибнуть –
например, сын Адраста. Вы должны его не любить».
Я не понял, старый дурак, а он не добавил ни слова,
и через пять минут они все втроем удалились:
я смотрел из окна, как послы переходят мощеный двор,
как Ферсандр, словно по привычке, старается не наступать
на щели меж серых плит, как Алкмеон не смотрит
под ноги – только вперед (и он не споткнулся ни разу),
как свистит Диомед...
Они исчезли под аркой, и скрип ворот, как веревка,
жесткая и лохматая, вдруг провел по душе –
и внезапно я понял, что имел в виду этот мальчик,
а точней – что имел в виду тот, кто его послал.
(продолж. ниже)


Название: Бывший город (окончание)
Ответил: Кладжо Биан на 17 августа 2007 года, 16:43:07
А послал его Агамемнон;
я мог бы сообразить и раньше – ему одному выгодна эта война,
ему одному полезна (кто бы ни победил)
гибель адрастова сына, стоящего между ним
и аргосским старым престолом.
Я могу поручиться, что сейчас он уже сидит во дворце у Адраста,
и выражает ему соболезнования, и щурит глаза на жаркий венец.
Адраст, возможно, не слышит его искусных речей и сомнительных утешений –
он выжжен уже дотла, и даже взгляд у него – как культя у инвалида.
Его трескучие речи слишком пышно цвели –
все сладкие их плоды теперь сорвет Агамемнон,
а горечь оставит ему... и мне.
Что ж, так старикам и надо, наше время прошло,
прошло навсегда, и наших не воскресить сыновей.

Знаешь, Тиресий, порою, обычно перед закатом,
когда затихает город (точнее, когда затихал) и шум тает пестрой стеной,
оседают крики торговцев, и из-за черных ворот
доносится неожиданно случайный свист пастуха и блеяние овец,
когда розовые лучи ласкают древные башни
(теперь, впрочем, нет и башен) –
я иногда захожу в комнату сыновей.
Там все осталось, как было. На выгоревшем ковре стареет рваный их мяч,
на столе, просвечен закатом – недопитый стакан Мегарея
и корка серого хлеба (он любил потихоньку жевать мужицкую пищу);
на кровати валяется полуразвернутый свиток – это Гемон недочитал;
в сундуках – плащи и рубахи, по ковру тихонько ползут
их домашние туфли (почему-то их три, и это сперва раздражало меня);
над кроватью младшего в рамке – самодельный плохой портрет Антигоны,
над столом у старшего – очень героическая и безвкусная
картинка: «Осада Трои непобедимым Гераклом».
Все осталось, как было – кроме самих мальчишек.
Даже запах, даже мелодия тишины – а их больше нет.
И это тоже причина нашего поражения:
Мегарей покончил с собою, принес себя в жертву дракону в тот раз,
ради нашей победы, ради благословенья дракона,
которого закололи славные наши предки, чтоб основать этот город.
Помню: я был в кабинете, шарил по плану пальцем,
беспокоился, как бы царь не наделал новых ошибок,
когда вошел адъютант – бледный, дрожаший, разбитый – упал на колени
и шепнул: «Господин...» – «Измена?» – я повернулся,
но он покачал головой: «Господин, ваш сын Мегарей...»
Я вспомнил твое предсказанье и промолчал.
Потом о чем-то распоряжался,
командовал обороной, с башни следил за битвой – и только когда все кончилось,
заметил в своей руке смятый листок того плана. Я его сохранил.
Я знал, что так было надо. Ты помнишь – я не роптал,
но хотел отомстить мертвецам – и эта девчонка
увела и младшего сына за собою... Они любили друг друга,
и она не была виновата – только я. И теперь иногда
мне кажется: если б Гемон тогда уцелел – уцелели бы Фивы,
был бы еще один человек Креонтова рода, чтобы собою пожертвовать;
впрочем, я не уверен, что ему бы позволил – точнее, уверен, что нет...
но ведь и старший тогда не спрашивал разрешенья.
Наверное, комнату мальчиков сломают – Ферсандр собрался
заново перестроить дворец на аргосский лад. Пожалуй, так будет лучше.
Думаю, мне разрешат отлучаться из города, чтобы заходить на кладбище. Впрочем,
«из города» – сильно сказано: стены уже больше нет.

Ведь есть еще отговорка: то Проклятие Змея,
которое до сих пор тяготеет над этим местом (ты мне сам говорил) –
и можно сказать, что гибель города –
только плата за все эти сотни лет.
Но это слишком легко –
спрятаться за проклятьем, как за круглым и черным щитом.
Мы привыкли к нему – мы, земнородная знать: ведь оно тяготеет не только
Над царями. Когда я прохожу коридором в свой кабинет,
а со стен на меня глазеют невидимые глаза
и шуршит по высохшим жилам шелестящая чешуя,
я слышу это проклятье – беззвучный змеиный шип,
я чувствую его запах и, конечно, верю в него,
но никогда я не строил расчетов на этой клубящейся почве –
зря или нет, не знаю, но я – правитель Креонт,
я отвечаю за все, и проклятие тут ни при чем.

Да, отвечаю за все. Моя вина в поражении велика, и я себе никогда не прощу,
что после той победы дал себе, и царю, и народу
упиваться запахом трупов и лавров. Понимаешь, первое время
мне было не до того: оба сына, оба племянника,
эта девочка и жена – даже для меня слишком много умерших так сразу.
Я бродил по дворцу, выходил на улицы Фив,
кипевшие празднично, но натянуто и напряженно,
словно в ожиданьи чумы, как тогда, при Эдипе.
Я не искал ее запах,
я поднимался на стены, глядел на долину, поля,
на нашу узкую речку и блеющие стада,
повторяя себе: это родина, мы защитили ее, и это самое главное.
Хуже всего, что себя я почти убедил. И других.
К этой последней войне мы были совсем не готовы –
даже стрел не хватало в бою,
и с идиотским «Ура» мы лезли голою грудью на жала аргосских копий.
Стены дрожали и ухали под их мерным тараном,
горящие стрелы вонзались в застрехи, поджигая солому и доски,
одна влетела в окно дворца и упала у статуи Кадма –
воткнулась в пол и горела, как свеча по обету.
Толпы бежали к кремлю, скреблись, как мыши, в ворота,
пытаясь их выдавить тяжестью собственных тел – а я не мог их впустить,
потому что после того, как погиб наш маленький царь,
воины озверели (до сих пор не пойму, за что они так любили
этого мальчика) – и, когда ворота упали, свои рубили своих,
отбросили, загородили проем балками, бревнами, трупами
и щерились из-за них. Стоя на главной башне,
я чувствовал чад и смрад – это вонял мой город,
весь город – как труп Полиника гниющий, и не было Антигоны.

Тогда я собрал у себя поредевший штаб и сказал:
«Надо капитулировать. Драться дальше – самоубийство».,
и немногим, кто возразил, быстро заткнули рты,
подготовили документы, подписали и стали искать
парламентера. Даже ты отказался идти (доживая седьмую жизнь,
горько пасть от меча – понимаю и не виню).
Весь штаб смотрел на меня;
я был готов платить долги – сорвал белое покрывало
с зеркала в комнате, где лежал изувеченный труп царя
и вышел, споткнувшись в воротах.
До лагеря было близко,
Шесть мальчишек в плащах полководцев толпились и гомонили –
Лишь Алкмеон молчал и заколотый сын Адраста. Половина была пьяна.
Когда я стоял перед ними – веселыми, наглыми, гордыми,
хлопающими себя по смуглым поджарым ляжкам,
рычащими (как Ферсандр со своим нелепым мечом)
или хохочущими, как Диомед, отшвырнувший серьезность и взрослость –
глядя на них, я понял (или мне показалось, что понял), в чем дело,
почему они смогли то, чего не смогли их отцы.
Те дрались – из обиды и из нужды: бездомные, плунищие,
униженные приживалы, лишенные даже родины –
а эти, которые десять лет росли для постылой мести,
десять лет – под тупыми лозунгами Адраста, как под дождем –
они пошли на войну, как утром ходили в школу, когда зазвонит звонок.
Для Семерых против Фив эта война была главной,
это был их единственный шанс, и им нечего было терять –
а потом, они знали,
что у них за спиною, в тылу, подрастают эти ребята,
которые отомстят и доделают (так им казалось) их славное дело.
А для самих эпигонов эта война – эпизод,
неприятное выполнение опостылевшего обета,
который отцы и матери когда-то дали за них;
и детей у них еще нет; и им так хотелось скорее покончить
с этой досадной обязанностью, победить, сокрушить
(больше нет для них вариантов – алкмеона я не считаю) –
и отправиться в Спарту, чтобы посвататься к этой, к Елене,
красуясь медалями, шрамами и свежей с иголочки славой.
Елена куда интереснее – и они не могли, конечно,
позволить себе погибнуть под какими-то Фивами.
И когда Ферсандр замахнулся, они удержали его –
дружелюбные и веселые, как будто я – школьный сторож,
который пришел с колокольчиком,
чтобы оповестить, что урок, наконец, окончен.
Но неужели этього оказалось достаточно?
Неужели целому городу для того, чтобы стать пожарищем,
дымящимися руинами – нужно настолько мало:
просто сделаться неинтересным даже своим врагам?

Ферсандр бранился, пытаясь высвободить оружие
и разрубить мне череп, чтобы одним ударом
отомстить за убийство несбывшейся дружбы – и я его понимал,
но сказал: «Подожди, царь Фиванский. Ты можешь меня убить,
но сначала подумай, мальчик: ты уверен в том, что ТЕБЕ
не понадобится Креонт? Ты готов принять на СЕБЯ
ответственность за все беды, которые грянут впредь,
за этот сожженный город, за вытоптанные поля,
за чуму и за недород, за мятежи и смуты
(ведь и за них отвечает царь). Решай: ты готов?»
Он выругался и бросил меч, вонзившийся в землю
У самой ноги алкмеона (тот даже не шевельнулся, уже не видя меня,
Ферсандра, лагеря, войска – только будущее безумье,
которого никому не отнять, не принять на себя
вместо него.
Они подписали. Это забавно, тиресий,
Но я теперь – комендант и правитель Фив. Как всегда,
как еще при Эдипе – только вот Фив больше нет.
Я возвращался в кремль по дымящимся черным улицам,
Где фундаменты вместо домов и воющие собаки,
И сытое воронье. Две женщины подметали
Пол в доме без стен и крыши – очень тщательно и аккуратно.
С кремлевских ворот сбивали драконов, заменяя их на орлов.
Ко мне подошел писец, поклонился, строго взглянул
и заявил: «Комендант, я с требованьем от народа:
объяви выходной на два дня всем служащим – а иначе
мы не ручаемся ни за что». Он протянул бумагу,
я подписал. На площади бранились обрубки воинов, толпясь у винного склада –
когда я рявкнул на них, они расползлись, ворча, -
и тогда я понял, что Фивы возродятся теперь нескоро.
Я сел на камень у входа в священное подземелье,
где Кадм когда-то убил того легендарного змея,
и прислушался. Все молчало – только голос ребенка звенел вдалеке
да усталый горнист протрубил отбой. Проклятье иссякло,
впиталось в землю, как кровь, уползло под камни – прошло,
как прошло наше время, Тиресий, может быть, не лучшее время,
но такое уж нам досталось – наше время и наше место,
этот город с семью воротами, которого больше нет.

Теперь ты должен уйти. Надо все начинать сначала,
надо, чтоб люди сами взялись за мотыги и пилы,
чтобы люди поверили: город воскреснет. Твои пророчества могут
этому помешать – ведь ты говоришь только правду, я знаю тебя.
Мы не увидимся больше. Прощай. Спасибо тебе за все –
и за то, что сейчас ты меня выслушал, тоже.


Название: Re: Мифология
Ответил: la_tisana на 17 августа 2007 года, 16:52:24
Потрясающие стихи. Спасибо.


Название: Re: Мифология
Ответил: Павел Парвус на 17 августа 2007 года, 18:00:22
Согласен с вышеизложенным. Спасибо.


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 17 августа 2007 года, 19:01:30
Вам спасибо. Авось еще выложу погодя...


Название: Re: Мифология
Ответил: Чёрный Нефрит на 18 августа 2007 года, 14:07:38
Великолепные стихи! По-моему, их можно пеерчитывать снова и снова!


Название: Завещание Пилада
Ответил: Кладжо Биан на 20 августа 2007 года, 16:46:10
Я рад вас видеть. Сегодня слишком жарко,
но вы не пренебрегли моим приглашением,
хотя знаете: я бы не рассердился на задержку.
В конце концов, что я такой? мелкий царек,
всегда второй, всегда после «и» – второй и, боюсь, последний
примазавшийся – так говорит мой сосед и, пожалуй, он прав, -
к черной славе микенского рода. Впрочем, все это – нытье,
простите. Конечно, я пригласил вас сюда не затем,
чтобы плакаться – просто решил, что нужно составить
завещанье. Не надо, не поднимайте бровей,
не говорите ненужных слов о том, что я еще молод –
вы видите: это не так. В этой старой Элладе
больше нет молодых. Одних состарили года –
годы, войны, утраты и суета:
Нестор, Елена и Одиссей (не правда ли, странно,
что в этом перечислении по нарастающей
Елена не в самом конце? Она в этом не виновата,
просто я не из того поколения – и, наверное, тоже
в этом как раз и не виноват... впрочем, ладно); другие
на свет родились уже взрослыми – например, Телемах,
очень воспитанный, добрый, приличный и скучный, на редкость послушный
(помню, он как-то рассказывал мне о репрессиях там. На Итаке
по возвращеньи отца его – очень лояльно и очень примерно,
только однажды, упомянув про служанок, которых повесил
собственноручно, вдруг проронил: «они дергались как-то нелепо», -
и поморщился). Всех молодых сжевала война
и раздоры потом; сын Ахилла держался на славу
и погиб как герой – довольно жуткий герой,
забрызганный старческой кровью и мозгом троянских младенцев,
но прямой, как копье, перед медным кумиром... а бог
даже стрелы не истратил. Мне было досадно узнать,
что эта смерть – последняя смерть великой Войны –
вызвана провокацией. Впрочем, это я к слову.

Просто я помню: мне было тринадцать, когда пала Троя,
я был на год его младше, а слава ровесника жалит
много больнее, чем слава отцов, даже если отцы и чужие.
Строфий, отец мой, был чем-то похож на того Телемаха.
Он женился на матери тихо и чинно; когда похищали Елену,
даже не улыбнулся – он был осторожен. И вот – уцелел.
Первое время, когда караваны с добычей тянулись с востока,
наши фокейцы бранили его; кое-кто покидал это царство
и уходил к Агамемнону или к соседу Аяксу.
Мне было шесть, когда я прибежал к нему, обнял колени
И заскулил, как щенок. Он спросил: «Что с тобою, малыш?»
Я не мог отвечать – только мотал головой и скулил.
Он все понял, спросил: «Тебя дразнят?»
Я опять не ответил, но слезу уже прорвались
И потекли на его полосатый халат. Он погладил
Тихо меня по плечу и шепнул: «Ничего, все пройдет».
Я не поверил, вскочил, убежал из дворца,
долго сидел на скамейке в саду. Мама так волновалась.
Ночью меня нашли спящим, зареванным, грязным под яблоней. В небе
белая стыла луна – я увидел ее сквозь ресницы,
вспугнут шагами родителей; снова зажмурился. Мама
было склонилась ко мне, но отец прошептал: не буди.
Я отнесу его». На руки поднял, худой и высокий,
пахнущий кислым вином и огнем очага; зашагал.
«Как объяснить ему?» - всхлипнула мама. Он, не повернувшись,
к ней, отвечал: «И не стоит. Потом все пройдет.
Плохо война началась. Им придется платить за Авлиду.
Бедная девочка. Бедный безумный отец». Я плотнее
веки зажмурил и – правда уснул. И потом никогда
не поминали мы этого дня.

А платить им пришлось.
Скоро с Востока суда перестали трофеи возить.
Баржи с зерном потянулись под Трою. Ячмень вздорожал и пшеница.
Нищая наша Фокида вдруг стала считаться богатой. Отца перестали бранить
Трусом – теперь назвали его: «дальновидный наш Строфий».
Как-то, играя, вбежал я случайно в его кабинет –
там офицеры сидели и рылись в бумагах и свитках,
что приносили какие-то люди с афинским, спартанским,
аргосским выговором и глазами предателей. Навплий,
пахнущий рыбой, прямой и сухой, как гарпун, и с руками
тощими, бурыми, быстрыми, упоминал справедливость,
а предводитель дружины, бряцая мечом и мотая плюмажем
перед отцом, повторял: «Вся Эллада открыта для нас,
Строфий (я помню, отца он назвал просто – «Строфий») –
или сейчас, или мы навсегда останемся жалкой дырою!»
Тут он осекся, увидев меня, а отец покачал головой
и спокойно ответил: «Уж лучше остаться дырою,
чем рисковать жизнью наших детей», - и меня отослал
взглядом. Я тихо ушел. В эту ночь мне приснилось, что окаменел я,
мохом покрылся и пережил всех. Так почти оно и получилось.
Помню еще, как отец – уже, видимо, после победы –
в спальне моей обнаружил лубочного Неоптолема, в ахилловых ярких доспехах,
молча вздохнул, но сказать ничего не сказал.

Этих картинок ходило немало: Ахилл, Одиссей, Агамемнон,
Неоптолем и опять Агамемнон со скипетром, в латах.
После внезапно его изъяли из лавок. Случайно
я увидал, как огромную гору картинок сжигают угрюмо
возле посольства Микен. Обгоревшие клочья блестящей бумаги
перелетали ограду, но дворники быстро сметали их, чтобы
бросить обратно в костер.
Мой отец не послал поздравлений Эгисфу.

Это-то все и решило.
Мы ужинали всей семьей, говорили о чем-то обычном,
Мама была, как сейчас помню, в платье зеленом, блестящем,
Я его очень любил, а отец шутил и смеялся
нервно (он был уже болен и знал, что умрет, но считал, что нескоро;
так и случилось – он прожил еще восемь лет).
Вдруг наш дворецкий вошел, чуть смущенный, склонился и тихо
что-то шепнул ему на ухо. «Что ж, пусть войдут», - и отец улыбнулся любезно
прежде, чем слуги впустили их.
Мальчик и девочка, девушка, стриженная так же коротко, как и он.
Мальчик робел; он был бледен и очень устал,
А она встала перед отцом, чуть заметно ему поклонилась и тут же
Вновь распрямилась, как согнутый гибкий клинок.
«Проходите за стол», - позвал их отец; я заметил,
как у парнишки глаза засветились, когда он увидел закуску,
мясо и фиги в меду, но сестра за плечо его крепко держала.
«благодарим, государь, - у нее и тогда уже голос надрывно звенел, -
мы не голодны». Мальчик вздохнул – чуть заметно,
и мне стало жаль его – в первый раз и на многие годы.
Мать раздраженно сказала: «Конечно же, мы не достойны
вас угощать – вы же слишком знатны», - но отец одним взглядом
остановил ее. «Плохо вам там?» – он спросил без злорадства,
грустно-грустно, и мальчик к нему подошел. «Уважаемый Строфий, -
девушка произнесла, сделав шаг, чтобы брата одернуть,
но на лету задержав руку. – Пускай он немного у вас поживет... если можно», -
гордые слезы жестокой обиды блеснули в глазах ее бледных.
«Пусть, - ответил отец и, не дав моей матери вставить
даже словечка, добавил: - Подвинься, Пилад. Познакомьтесь».
Птица внезапно влетела в окно. К счастью, это был голубь –
сел без опаски на стол, клюнул хлеб и крылом опрокинул стакан
с красным, густым и пахучим вином, и по скатерти белой
медленно струйка его поползла к нам, уже сидевшим бок о бок.
Так мы и встретились.

Впрочем, я думаю, это вам неинтересно, простите.
Я отнимаю у вас столько времени; я не хотел. Просто нынче
день почти такой, как тогда, и сегодня я так же
бледного взгляда жены избегаю. Пусть раб принесет
нам вина и пирожных. Фокида уже не богата, как прежде,
но угостить вас себе я позволить могу. Извините, что я отвлекаюсь,
вы понимаете, думаю, что это не оттого,
что боюсь начинать диктовать завещание. Вы не спешите?
Кушайте. Эти пирожные точно такие, как были при маме.
Помните, вы приходили к отцу составлять завещанье? А мам не стала,
из суеверья – боялась. Они очень свежие. Нет, я не буду,
я только выпью – немного.

(оконч. след.)


Название: Завещание Пилада (окончание)
Ответил: Кладжо Биан на 20 августа 2007 года, 16:46:44
Кстати, о суеверьях: когда мы с Орестом явились в Микены –
день был томительно душный и жаркий, и над алтарем
жирный дым поднимался под небо, прямой, как колонна,
ни ветерка. И птицы молчали. И нам было страшно обоим,
только мне, как ни странно, страшней – я не был героем, зато я был старше,
мне уже двадцать исполнилось. Девушка вышла навстречу –
сухая, как правда, и сразу обоих узнала.
Она потянулась к нему, словно хотела обнять,
но внезапно ощупала руки, мускулы, словно рабу или даже коню на базаре.
Это мне тоже тогда показалось страшней, чем Оресту. Он, впрочем, не понял.
Что-то негромко она говорила ему – очень тихо, уверенно, властно,
даже я себя чувствовал жалким мальчишкой под бледными, словно хрусталь
с искрой закатно-кровавой, глазами.
Потом повернулась ко мне: «Мы им скажем, что брат у вас умер.
Утонул, на охоте пропал или на ипподроме упал с колесницы». –
«Да, - я ответил невольно, - мы любим бега».
Слово «любим» ее раздражало – она нахмурила брови,
но промолчала. Орест неожиданно заговорил о бегах,
так по-мальчишечьи, так неуместно – я знал, ему легче об этом
думать сейчас, и его понимал:
мне не меньше хотелось отвлечься, и я подхватил.
Мы часами катались с ним на ипподроме – он здесь, за углом,
вы его, может быть, знаете. Там поворотные тумбы отец из гранита
сделать велел – очень красные. Я говорил о конях, колесницах
и специально вставлял словечки спортивные,
чтобы ее озадачить и чтобы отвлечься, отвлечь,
чтобы он думал сейчас лишь о конском горячем дыханье,
о звоне тугих сухожилий и визге колес
на повороте. Электра кивала. Вы всем этом доме она не боялась одна.
После они отошли за колонну – она не хотела, чтоб сам
Брат ложную весть сообщил Клитемнестре – и он не хотел. Я был старшим.
Я рассказал. Меня слушала молча царица, прямая и очень,
Очень красивая – как на тех давних лубочных картинках:
«Главнокомандующий в окруженьи семьи». В ее карих глазах промелькнули
ужас и мерзкая, стыдная радость – и в это мгновенье
я испугался уже без причины... так... по суеверью, как мама,
скомкав конец своей речи. Она прозвучала правдиво,
как и хотела Электра. И, как и хотела Электра, тот взгляд, то мгновенье
и предрешили судьбу Клитемнестры. Когда через час
с бурым от крови Эгисфа (мы вместе его зарубили) мечом
замер Орест перед нею – беспомощный, маленький, жуткий и жалкий,
больше Электриным визгом холодным уже не ведомый, - в испуге ко мне обернулся –
я ему крикнул: «Руби!» Он ударил. И оба упали –
мать (по белилам лица растеклась густо-красная кровь) и мальчишка.
Помню, как вспыхнули жарко – единственный раз – глаза у Электры и снова погасли,
как я склонился над ним, оттащил, поднял на руки (легкий, дрожащий – я сразу
вспомнил, как нес из сада отец меня в детстве)... Я принял вину.
Этого он не простил мне – ни крика, ни слова, ни странного этого мига.
Он не простил и Электре, но ей это было неважно –
Сделав свое, она сделалась словно стальной и хрустальной, холодной.
Ей никогда не согреться. И я не пытался согреть.

Я не не виню ее, нет. Хотя и не считаю Электру орудьем судьбы, как другие.
Это бы стало и мне оправданьем, а я не хочу оправданий.
Оба мы, оба пред ним виноваты – и этой вины никакому
Ареопагу не снять. Но моя вина больше: она-то его не любила.
И потому я решил, что мы с нею – достойная кара друг другу.
Ей-то легче – она ведь жила только местью, а я до сих пор
жив. Но уже ненадолго, теперь ненадолго, я знаю.

Нет, не перебивайте. Я должен сказать. Все равно ведь никто никогда не узнает,
Как это было. Никто не сидел с ним в те ночи безумья,
кроме меня – кто боялся его, кто заразы, кто – мести Эринний,
некоторые (и даже отец мой, и мама, конечно) совсем отшатнулись –
жутко и мерзко матереубийство. И, в общем-то, подло,
но виноват был не он – мы; а если и был виноват,
я на себя взял вину его. Помню, на ареопаге стоял он –
стоял? Нет, метался, моля их о казни!
Как он себя ненавидел за трусость! А впрочем, и в этом боялся себе он признаться –
В том, что он знает: Пилад уследит, отберет и клинок, и веревку.
Впрочем, он знал (но скрывал от себя), и я знал еще лучше:
сын Агамемнона будет таким, каким люди увидят его.
Этим и важен был суд непредвзятых и скучных афинян,
очень порядочных, красноречивых, почтенных и пошлых.
Перед судом он уснул (я снотворное дал ему тайно в стакане вина),
Я мог навремя оставить истерзанное это тело и душу,
Я мог вернуться к своей, настоящей вине. И искал искупленья,
Чтобы спасти его. В Дельфах заверили: бог благосклонен к Оресту,
Я этому верил. Мой друг Аполлону был нужен
не как Орест и не как человек – но когда б он погиб,
сын Агамемнона, в нем бы погиб и последний соперник
сыну Ахилла. А этого бог не хотел.
Но для афинян весомее было бы слово Афины,
к ней и пошел я. В конце-то концов из богов и людей
матери только она никогда не имела. Я обнял подножье кумира –
ветхий и черный троянский палладий, - и молча молился,
долго и неубедительно, сам понимая бессилие этих молитв.
И наконец вдруг услышал – нет, не ушами, пожалуй что, даже не сердцем,
мозг мне пронзил этот голос стальной: «Что ты дашь за спасенье Ореста?» –
«Царство...» – я начал; она рассмеялась. «И жизнь...» Промолчала,
после спросила: «Ты помнишь любовь его; ныне и ненависть знаешь.
Сможешь принять равнодушье Ореста?» – и взгляд ее был
холоден, как у Электры; она эту мысль угадала, спросила:
«Сможешь Электру женою принять? Не любить, это слишком – принять?» –
«Да, если он исцелится», - сказал я. Паллада исчезла, я снова увидел
просто старинный и мертвый кумир.
Ореста тогда оправдали.

Я еще был ему нужен, чтоб съездить в Тавриду – уже не как друг,
не как враг, а как зять, просто – родич.
Море казалось холодным, как серые очи Афины,
штиль был, и шли мы на веслах. Орест был спокоен, как море,
холоден, словно сестра его – тоже стальной и стеклянный.
Может быть, лучше бы нам утонуть было. Мне – безусловно,
но я не отбыл еще своей жизни, Орест еще не был искуплен. Мы ждали.
Мы дождались. Та женщина белая в белом, с которой проклятье его началось,
та первая жертва, невинно-виновная в десятилетней резне,
в гибели тысяч солдат и десятков вождей и царей –
чистая, помнящая: все с нее началось; та невеста Ахилла – она все решила.
Храм из дикого камня и Черное море, и ветер, ветер, и море, и храм.
Я не скажу вам – уже никому не скажу, что там было. Не вправе.
Все, что потом написали об этом – брехня.
Правду знаем мы трое. И больше никто не узнает.
Только мы трое, и море, и ветер, и храм опустевший.
Самопожертвованья там не было. Только минутная слабость,
только попытка вернуть любовь его, или хотя бы
ненависть – он ненавидит, как многие, тех, кто решал за него.
Только – при виде его равнодушия – тщетный побег
В смерть (но она не пустила меня) или в новое, странное чувство,
Может быть, даже достойное слова «любовь». Но два наших обета
двум холодным и девственным, странно холодным богиням
нам не позволили бегства. А больше об этом – ни слова.

Впрочем, одно я скажу – это люди заметили (те из них, кто был умнее):
там, столкнувшись лицом к лицу с преступленьем отца,
принял Орест его ношу. В Тавриде и стал он царем,
а коронация, войны за аргосский красный престол –
это все второстепенно. Он стал царем. Мы расстались.
Я удалился в Фокиду с моею стальною женою –
Тусклой, поблекшей, ненужной себе и другим.
В храм Бравронский ушла Ифигения, Белая Дева.
В Аргос – Орест. Я с тех пор его больше не видел.

Помню еще один день: из Дельф прибежали гонцы рассказать нам о Неоптолеме.
«Кто это сделал?» – спросила Электра; гонец чуть смутился
и, опустив свои длинные, девичьи прямо ресницы,
чуть улыбнувшись, шепнул: «Растерзала толпа». Мы поняли оба.
Неоптолем был единственным, кто презирал его. И в первый раз после той
красной и черной микенской резни попыталась Электра
улыбнуться. Не вышло. Мы ждали – она на террасе,
я в кабинете – дорога из Дельф шла через Фокиду. Мы не дождались.
Он переправился морем. Мы поняли это к утру.
Птица влетела в окно кабинета; я вспомнил – и мне стало ясно,
что никогда не увижу Ореста. Тогда я пошел
на ипподром, еще помнивший наши мальчишеские состязанья,
на колесницу поднялся, погнал четверню – все по кругу, по кругу,
перегоняя себя, потому что никто уже больше давно не катался
здесь – я построил другой ипподром, а этот – он наш навсегда...

Кажется, я заболтался. Простите. Итак, разделяю
скудное царство свое на две доли. Три четверти царства
пусть отходят ему, повелителю Пелопонесса, царю и герою.
Полностью титул впишите. Четверть – Бравронскому храму,
это она не отвергнет. Часть золота и серебра отпишите Электре.
К счастью, детей у нас нет – а впрочем, и быть не могло.
Да, еще ренту Гомеру. Хотя Одиссей ему платит (прижимисто, впрочем),
но – за себя, за поэму о нем. Я плачу за другую –
ту, о Патрокле. Достаточно. Благодарю вас. Возьмите.
Что вы, не стоит. Прощайте. Я тоже, пожалуй, пройдусь
и провожу вас до ипподрома. Где красные тумбы.
Я суеверен, вы знаете? Это, наверное, в мать.


Название: Re: Мифология
Ответил: la_tisana на 20 августа 2007 года, 17:20:07
очень здорово. и сухая, как правда, и очень красные тумбы... да что там! все хорошо!


Название: Re: Мифология
Ответил: Konstantin на 23 августа 2007 года, 22:01:40
:D Здорово, и , ИМХО, соотвествует духу времени...


Название: Гермиона
Ответил: Кладжо Биан на 29 августа 2007 года, 02:50:54
Ты думаешь, Андромаха, что я пришла извиняться?
Вот уж нет! По совести, ты должна мне быть благодарна,
но, конечно, ты этого не желаешь признать, ты слишком упряма, ты слишком
не хочешь быть благодарной, утопая в своем двенадцатилетнем горе,
тешась воспоминаниями - в этом ты со своим хозяином были очень похожи -
о несуществующем городе, об испепеленном муже, о разможженном сыне...
Я не верю этому горю. С таким не живут двенадцать лет,
не рожают детей убийцам детей и не прячутся за алтари.
Ты из тех, кто умеет выжить, что бы ни произошло, и ты выживешь, Андромаха,
я тебе обещаю, чтобы еще тридцать лет с кислой физиономией выдумывать свой музей
золотого детства и юности и горькой дальнейшей судьбы...

У меня золотого детства не было. Дочь Елены - это только громко звучит,
не хуже чем “сын Ахилла”, но стоит ничуть не больше.
Матери я не видела до тринадцати лет -
она сразу, как я родилась, отдала меня деду с бабкой; отец иногда навещал,
но я его не запомнила - слишком рано уплыл он под Трою. В Спарте был шум и крики,
бабушка не выходила из комнаты - тихо сидела и плакала, белая, мягкая,
как тесто, между портретами близнецов. Дед качал головою
и говорил: “Когда мальчики шли на Афины, все было по-другому”,
а я сидела и слушала, как играют на улицах трубы и хором кричат солдаты -
слов я не разбирала, но, кажется, что-то о матери.
Мне очень хотелось выйти и посмотреть на них, но дедушка не пустил -
меня бы там затоптали, такая была суета. Потом солдаты ушли.
все глуше стучали их сапоги - по площади, по окраинам, а потом
замолкли, и перестали дрожать подвески на лампах; дед отошел от окна,
вздохнул и сказал: “О господи, я ж теперь опять царь - только этого не хватало” . -
и рассмеялся, тряся тощей сморщенной шеей. А солдаты ушли, и почти никто
не вернулся.

Из-за морей доходили слухи. Великий Вождь, мой дядя, зарезал дочку,
чтобы только война получилась. О, она получилась, очень большая война.
очень большая и длинная: десять лет. Десять лет
мне было страшно выйти из дворца, потому что вокруг собирались черные женщины
и шипели, тыкая пальцами: “Вот она, дочь этой суки!”
Одна подскочила ко мне - тощая, словно ведьма, - и крикнула: “Где мой муж?
Верни мне моего мужа!” Кто-то пытался ее успокоить, помянул моего отца.
но она отмахнулась: “Генералов не убивают! Он-то вернется живым.
он-то придет победителем!” - тогда еще даже эти женщины верили, что мы победим под
Троей.
Я убежала к деду и закричала: “Ты царь! Разгони их, казни их, они меня обижают!” -
а дедушка только развел трясущимися руками, и выцветшие глаза беспомощно
заморгали:
“Когда мальчики шли на Афины, все было совсем по-другому... а теперь я не знаю.
Что я могу с ними сделать? Твой отец попросил подкреплений, и у меня почти не сталось
полиции.
да и стыдно, пойми, Гермиона, им ведь страшно - как нам...”
Он заплакал, а бабушка в этот день даже не заплакала -
она за меня заступилась, она вышла на улицу и хотела что-то сказать,
но ее заглушили - я не понимала слов, которые там кричали, я была еще маленькой,
но бабушка возвратилась странно четкой походкой и с сухими глазами
и на плече ее мантии было пятно от гнилой селедки. Она прошла мимо деда к себе,
ничего не сказав, даже не обернувшись на портреты моих дядьев,
как каждый раз в этой комнате. Наутро ее нашли в горнице, под крюком от люстры -
веревка оборвалась, потому что бабушка Леда была тяжелой и толстой,
и она умерла, разбив себе голову о сундук.

Так вот я и жила - завидуешь, Андромаха? Дочь Атрида и дочь Елены,
блистательная принцесса, запертая во дворце с хнычущим стариком
и парными истуканами на каждом шагу, за каждым углом, на каждой площадке,
иногда даже конными... божественные дядья, погибшие в драке с ворами
за годы до моего рождения. Во дворце их было больше всего.
Пару раз приезжали гости: серьезный маленький мальчик. мой двоюродный брат Орест.
и его нарядная мать, и сестра - каменная, белая, но чем-то очень похожая
на тех черных женщин на улице, только гораздо спокойней... я ее очень боялась,
но она со мной не разговаривала. Тетка сидела с дедом, пила кофе и ела последнее
варенье в нашем дворце, а мы с Орестом бродили по пустым коридорам,
он рассматривал статуи, и один раз я застала его заглядывающим под латный подол
Полидевку,
стоявшему возле ванной в полном вооружении. Он сначала смутился,
а потом прыснул и тихо шепнул мне на ухо: “У них там ничего нет!”
Я проверила - это правда, у них там ничего не было. “Но это же просто идолы, -
объяснила я рассудительно, - произведенья искусства. Они же не настоящие”, -
и вдруг мне стало легко-легко... и с тех пор я перестала бояться их белых глаз,
буравящих с высоты на каждом шагу в нашем доме. Я была благодарна Оресту.
мы играли с ним во дворе в Геракла, и мой щенок был очень хорошим Кербером...
а потом явилась его сестра, и мы замерли на одном месте, даже щенок. Она
сказала: “Пойдем, Орест, и вы, Гермиона, - ваш дед и тетя хотят вас видеть”, -
и глаза у нее были, как у тех статуй. В этот вечер меня обручили с Орестом,
потому что под Троей уже убивали и генералов, и пора было принять меры
и обеспечить будущее.

А потом война кончилась, все радовались, и я ждала, что вернется отец,
а он все не возвращался - даже письма не приходили, как раньше. Отец Ореста,
мой знаменитый дядя, приехал одним из первых, и с дороги прислал записку,
что навестит нас, но тоже не появился. Потом я узнала, почему. И Орест исчез,
только его сестра тайком пробралась один раз, говорила о чем-то с дедом,
а после вышла - такая же вертикальная, как всегда, - и мне стало жаль ее,
потому что я знала: говорить о чем-нибудь с дедом давно уже бесполезно.
Она повернулась ко мне и угадала жалость, но бровью не шевельнула,
только произнесла: “Привет тебе от Ореста”, - и по этому “ты”
я поняла, как ей скверно. А потом, наконец, отец вернулся с войны.
Была глубокая осень, по пруду плавали желтые, бурые, мокрые листья
и противно крякали утки (лебедей на пруду я никогда не видела.
даже коврики с лебедями последним указом дедушки приравнивались к порнографии),
а потом в сером и холодном, очень прозрачном воздухе затрубила труба -
не трубы, как перед войною, а только одна. Они шли к городу, а навстречу
бежали черные женщины - у одной был вертел в руках. Но отец проехал другой дорогою
и без музыки.
Он вошел к нам во двор - маленький и усталый, полурыжий-полуседой,
в слишком блестящих латах, а рядом с ним шла женщина, на голову выше его,
как золотая колонна, с твердым сонным лицом. Дед шагнул им навстречу,
сперва к женщине, но потом резко остановился, повернулся к отцу
и стал совать ему в руки скипетр, твердя: “Наконец-то! С возвращением...
с возвращением...”
Отец смотрел на него испуганно, и когда наконец дедушка всучил ему этот скипетр,
стал нервно вертеть его в руках, словно слишком короткую трость,
а потом произнес: “Здравствуй, Гермиона. Елена, это твоя дочь”.
- “А”. - промолвила золотая женщина и умолкла. И тогда мне стало жалко,
я подошла к ней, взглянула вверх и промолвила: “Здравствуй, я думала, ты красивее.
С возвращением”.
И ее мраморная щека дернулась, а отец неожиданно усмехнулся и погладил меня
по волосам рукой с обкусанными ногтями: “Ты уже совем взрослая. Скоро ты выйдешь
замуж”.
-“За Ореста?” - спросила я - почти без вопроса спросила, но он покачал головой:
“Нет, за сына Ахилла. Так мы договорились. Я очень ему обязан” , -
и я почувствовала, что рука у отца дрожит, и поняла, что от страха,
так что я ничего не сказала. Начиналась мирная жизнь и ожидание свадьбы,
очень долгое ожидание. Орест был где-то на севере и изредка присылал письма,
преимущественно о спорте и о своем замечательном друге, ужасно скучные.
Отец приводил в порядок все, что успело в Спарте развалиться при деде -
очень истово, словно больше ни о чем не хотел задуматься -
а я помогала ему сочинять сказку про Дальний Египет:
то есть он мне рассказывал о своих приключениях, как, мол, он нашел мать
не в Трое, где ее не было якобы все десять лет, а у царя-людоеда.
а я подсказывала, в кого мог превращаться волшебник. которого он победил,
и потом с удовольствием читала об этом в газетах. Мать сидела или лежала
в спальне и даже к обеду обычно не выходила; меня она не узнавала,
как и всех остальных. Как-то я застала отца, выходящим из ее комнаты, -
он был сморщен, ворчал слова, наполовину бранные, наполовину ученые,
я запомнила толлько одно непонятное слово: кажется, “некрофилия”.
Когда кто-то из секретарей Менелая объяснил мне, что оно значит, я не удивилась, даже,
пожалуй, мне стало проще - как тогда, со статуями: все стало понарошку.

\Оконч. след.\


Название: Гермиона \окончание\
Ответил: Кладжо Биан на 29 августа 2007 года, 02:51:26
Через несколько лет Неоптолем удосужился все-таки нас посетить.
Из окна я смотрела, как он подъезжает верхом - и почему-то сразу
удивилась, какой он маленький: ему было лет девятнадцать, но выглядел он подростком,
четырнадцатилетним мальчишкой, любящим мучить кошек.
Выйдя навстречу, я увидела, что у него ярко-рыжие волосы, совершенно прозрачные
голубые глаза поджигателя и неправильный прикус. Он взглянул на меня, ощерясь,
и торжественно произнес: “Сын Ахилла приветствует дочь Елены”. Смешнее всего,
что “дочь Елены” он произнес почти так же почтительно, как “сын Ахилла”.
Еще бы, он не жил в Спарте этих военных лет. Свадьба была очень пышная,
хотя гостей почти не было - дружина Неоптолема, мой отец, неподвижная мать,
дед, бормочущий: “Ох, разнесут эти женихи нашу Спарту!” и толстый мальчик с Итаки.
Главной новостью был переворот в Микенах - мою тетку убил Орест -
по воле Аполлона или в состояньи аффекта. тут утверждали разное. На свадьбу он
не приехал,
сказавшись больным. Отец грозил подать в суд на него, но, похоже, был даже рад:
он побаивался тетки. Мать молчала, а дед не понял, а мой жених говорил.
как велик был Ахилл. На пиру он напился пьян и после сразу заснул,
но отыгрался по дороге на север. Не знаю, как я доехала - в отличие от тебя,
я не склонна к мазохизму.

Мне сразу здесь не понравилось - какое-то плоское царство,
как кадонь, табуны лошадей и люди на них похожи - те же глаза и зубы.
Неоптолемов дед похож был на моего деда, только покрепче, как выяснилось.
А в остальном - ничего схожего с нашей Спартой, но даже это не радовало.
Ты знаешь, куда он повел меня первым делом, когда мы приехали?
В свой идиотский музей. На стенах синим и рыжим нарисованы битвы -
отчаянно неумело, чтоб не в троянском стиле; у входа торчат ветераны,
лузгая семечки из перевернутых шлемов (я думала, Неоптолем рассердится,
но оказалось,
что это привычка Ахилла, и она весьма поощряется);
белоглазые статуи, совсем как у деда в доме,
только тут они назвались “Ахилл и Патрокл”, а не “Кастор и Полидевк”;

доспехи для великана (когда Неоптолем сказал, что их отдали ему,
я чуть не рассмеялась);
грязный ствол под названием “Чудодейственный Пелионский Ясень - Копье Ахилла” -
так и было подписано на табличке, все с больших букв;
в сундучке - золотая стрела, которой его убили, невероятно тяжелая...
Неоптолем почти бегал по этому складу, глаза его тускло горели,
как у собаки в августе, и я вспомнила то непонятное слово отца.
“А это, - сказал он, торжественно простирая грязную руку, - его великий трофей -
вдова троянского Гектора”. Ты тогда мыла пол, и твой мальчишка сосал палец, сидя
под статуей.
“А что за мальчик?” - спросила я, и он небрежно ответил: “Ну. в общем, это мой сын”.

Так мы и познакомились - помнишь? Там я в первый раз услышала,
как ты оплакиваешь свою сгоревшую Трою, Гектора, Астианакта,
и это прекрасно вписывалось в обстановку музея - могла ли я после этого
верить тебе и жалеть, Андромаха? Глупо жалеть экспонаты.
Но это дало мне повод, когда ночью Неоптолем явился ко мне, сказать:
“Я нездорова сегодня”; он был очень брезглив и сразу пошел к тебе,
к моему облегчению. Говорят, до двенадцати лет он рос с матерью и тетками,
его даже водили в юбке, так что неудивительно, что он к тебе привязался,
и я не ревновала - я знаю, что ты не поверишь, но я правда не ревновала!
Ты же ровесница моей матери Елены, разве не так, Андромаха?
Вы даже чем-то похожи, только она молчит, а ты ноешь, и ноешь, и ноешь,
вы обе добыча - а я царевна, какая ни есть. И скоро стану царицей.
Неоптолем не в счет, но если бы меня все же угораздило забеременеть
и родить ему сына, и его бы убил Орест - я не пошла бы с Орестом,
я бы скорее осталась в этом гниющем царстве - или убила Ореста...
Не обижайся. Я понимаю, что тебе это было попросту не по силам
и что тебе не легче от этого. Просто я хочу, чтобы ты поняла:
я не могла ревновать к тебе... тем более Неоптолема.

Орест заехал однажды - совершенно случайно, как он все любил делать,
когда я уже прожила здесь почти что два года. Он только что вернулся
откуда-то с Севера, страшно худой, но спокойный - лишь иногда на пиру
я замечала, как он внезапно хватает за руку своего провожатого,
и его пальцы отпечатываются на смуглой коже руки.
Разумеется, Неоптолем не мог нарушить традицию - раз уж его отец
ссорился с Агамемноном, как он мог не задеть Ореста? Улыбнувшись своей
любимой улыбкой памятника, он сказал: “Матереубийца!” - и Орест передернулся,
а его друг хотел что-то ответить, но я перебила - я не могла уступить
этому парню, Пиладу, единственного шанса: “Он - матереубийца,
но он отомстил за отца”. Больше я ничего не сказала, но не ошиблась в Оресте:
он понял и посмотрел на меня с благодарностью и обещанием.
Неоптолем опять ощерил свои нелепо сросшиеся черепашьи зубы: “Парис убит1
Не мною, но я потом добрался до его тела... и Филоктет сбежал,
сбежал, как вор, потому что эта хромая скотина похитила мою месть!
Но я найду его!” - “Кто говорит о Парисе? - пожал плечами Орест
совершенно спокойно - восхитительно равнодушно. - Стрела была не его”.
С открытым ртом и довольно-таки дурацким видом Неоптолем смотрел
на Ореста, а тот жевал кусок рыьы, не обращая внимания на него.
“Но ведь эта стрела... - наконец выдохнул он. - Но ведь ты же
сам служил Аполлону, когда убивал свою мать!” - в его голосе была ярость,
и я поняла, что теперь осталось совсем немного, и встала, стараясь держаться
прямо, словно колонна или Елена: “Что ж, у Ореста были другие отношения
с Аполлоном,
чем у твоего отца. Но Ахилл его не боялся, а сын Ахилла - боится,
и мне стыдно, Неоптолем, мне, дочери Елены. Ты не посмел отомстить.
Я ухожу к себе. И пожалуйста, не беспокой меня ночью, По-моему, Андромаха больше
тебе подходит”, -
и я вышла, едва держась на ногах, потому что знала Неоптолема:
он мог зарубить меня или напасть на Ореста - так ему было стыдно.
Твой мальчишка попался мне под ноги в коридоре, и первый раз за два года
я взяла его на руки и сказала со смехом: “Кажется, паренек,
за твоего братишку отомстят”. Он не понял. Он вообще у тебя глуповат, Андромаха.

Всю ночь я писала письмо Оресту; конечно, он знал, что делать,
но я хотя бы могла кое-что присоветовать - все-таки за два года
я изучила того, кто звался моим супругом... как было ни противною
Утром он выломал дверь (письмо я уже отослала - ты же помнишь, наверное,
ты и передала его, я люблю рисковать): стоит в доспехах, с мечом,
глаза покраснели: “Я отправляюсь сегодня в Дельфы, - торжественно заявил он. -
До свидания или прощай. Я отомщу за отца”. - “Удачи, - сказала я.
Неожиданно он улыбнулся, как улыбался порой в музее: “Спасибо тебе,
спасибо, что ты напомнила мне мой долг, Гермиона”. Повернулся и вышел,
и почему-то я не смогла рассмеяться над этой забавнейшей фразой.

Главное было сделано. В Оресте я не сомневалась, но только когда затих
скрип колесницы и топот копыт на дороге в Дельфы,
я осознала, как скверно все это может кончиться: не знаю почему,
но ты сама замечала, что твоего хозяина любила его дружина,
и если бы все раскрылось, мне бы пришлось несладко. Да и старый Пелей
не такой был развалиной, как мой собственный дед, как я потом убедилась.
Я написала отцу, но этого было мало - я слишком хорошо знала,
на что мой отец годен после войны. Нужно было отвлечь Пелея. дворню и двор,
нужно было не дать задуматься, как случилось то, что случилось и как
случится все остальное, почему Орест тоже отправился в Дельфы (другой дорогой,
но догадаться было возможно). И вот тогда ты мне и пригодилась.
Этот скандал двух ревнивых баб, блестящая мелодрама
прекрасно всех отвлекла. Кстати, и мой отец с наслаждением подключился,
и твой дед себя показал настоящим царем, как ему и хотелось,
а про Неоптолема все на время забыли. Так что поверь, Андромаха,
я тебе не желала зла. Нет, не исключено, что если бы это дело
затянулось, тебя с мальчишкой и пришлось бы убить, но я не хотела этого.
В конце концов, до вчерашнего дня у нас был один враг,
в конце концов, я же мстила и за Астианакта.

Орест появился очень вовремя для нас обеих и просто великолепно
произнес монолог о том, как фанатичной толпою был растерзан Ахиллов сын -
какая жалость, не правда ли? И вот теперь он приехал, чтобы на всякий случай
взять под защиту свою беспомощную кузину, которая так страдает,
потеряв столь славного мужа - тут он неподражаемо повернулся ко мне:
ах, так ты здесь, Гермиона? я был так огорчен, что не сразу тебя заметил,
прости, ради бога. И собирайся, поедем в Микены, там ты будешь в безопсности и т.д. и
т.п.
Я заметила, что Пилад смотрит почти брезгливо, и это меня порадовало:
их дружбе конец, Орест никогда не стерпит презрения... я позабочусь об этом.
Неоптолема я охотна делила с тобою, но Ореста - увольте1 Он будет только моим,
и станет великим царем, и объединит всю Элладу - кому еще это делать?
Не моему же отцу? Не старику же Пелею? Не толстому же Телемаху?

Теперь все будет в порядке, Андромаха, и у тебя все тоже будет в порядке:
я отомстила, и эта война, на которой погиб твой муж, сын, отец, город, все -
эта война, которую начали моя мать и Орестов отец - она наконец закончилась,
и в ней победила я! Ты получишь кусок земли, твой сын. наверное, станет
каким-нибудь мелким царьком... Можешь забрать для него
все барахло из музея - мне оно ни к чему, эти старые тряпки и зеленая бронза,
и наши с Орестом дети не станут с ними играть.
Прощай. Андромаха. Не говорю: “Будь счастлива” - все равно ты этого не умеешь,
но я-то сумею! В лепешку разобьюсь, а сумею! Ты веришь мне, Андромаха?.


Название: Re: Мифология
Ответил: Konstantin на 04 сентября 2007 года, 18:17:09
Оригинальный подход, эр ! Что же дальше ?  ;)


Название: Эригона
Ответил: Кладжо Биан на 05 сентября 2007 года, 15:47:04
Дальше? Ну, скажем, Эригона, которая дочь Эгисфа:

Не хмурьте бровей, госпожа Гермиона, как обычно при виде меня,
и не сердитесь: сегодня я пришла попрощаться,
больше вы меня никогда не увидите.
Я ухожу. Я оставляю вам
этот чужой для вас дом, и обезглавленных львов на воротах,
и розовый след на мраморе в ванной, и пурпурные ковры,
пылящиеся в кладовой, и кровавые тени
моих предков и родичей. Я оставляю Ореста,
потому что он думает, что хочет этого сам,
потому что боится мне верить – ведь он теперь царь, а царям
не положено верить женщинам – особенно в нашей семье,
на всякий случай запомните это.
Но перед тем как уйти,
я хочу кое-что рассказать вам – и обещаю, что это
«кое-что» пригодится вам в жизни с новым вашим супругом,
и надеюсь, что еще больше пригодится ему.
Но только не мне – скорее, наоборот,
и полагаю, что именно это – достаточное основание,
чтобы вы меня выслушали. В конце концов, это ваш долг
перед этим домом, который сам всегда выполнял свой долг.

Я родилась в изгнании – моим отцом был Эгисф,
выжитый из Микен Агамемноном и проклятьем,
а матери я не помню. Мы жили тогда далеко,
на маленьком островке, на желто-бурой скале среди зеленого моря.
До восьми лет я не знала его настоящего имени –
там он жил под чужим. У Микен длинные руки.
Отец служил на таможне, и первое, что я запомнила –
крутобокие и глазастые корабли под пестрыми флагами
(когда мне было пять лет, отец вдруг проговорился:
показав на двух танцующих львов на пурпурном полотне,
он сказал: «это наш герб». Но мне не понравились львы,
и я забыла о них – и постаралась забыть и то выраженье
в глазах отца), причалы, заваленные мешками
и огромными бочками (когда по их глиняной плоти
пробегала кривая трещина, вино или масло поспешно
переливали в другие, а треснутые бросали,
и я любила прятаться в их жаждущем устье, вдыхая
кисловатый запах воспоминаний тех моих первых домиков).
По субботам отец приносил получку и две амфоры вина,
выпивал их один за столом, со злыми слезами в глазах, и бормотал проклятья
на незнакомом наречии – жалобно и отчаянно,
а потом уходил из дома, чтоб вернуться только к утру,
со следами помады на ухе и запахом чьих-то дешевых духов.
Я очень любила отца – там его все любили,
и через несколько лет он мог бы выйти в начальники.

Все кончилось так неожиданно. Однажды отец пришел
после работы с гостем – худым и пахнущим рыбой
старым евбейцем с черным, опаленным лицом,
и, хотя день был будним, распил с ним эти две амфоры.
Я забилась в угол – старик показался мне страшным, несчастным и злым,
Он называл отца незнакомым словом «Эгисф»
И знакомым, но еще более непонятным мне словом «царь»,
Хвалил его красоту, словно портовый сводник,
И громко ругал данайцев – тех, с двумя львами на флаге.
Отец был неразговорчив – слушал, молчал и пил,
но я видела: он не пьянеет, лишь глаза становятся ярче,
а спина – прямее и тверже. Когда евбейский старик
упомянул Клитемнестру (я не знала этого имени) –
отец нечаянно раздавил рукой свой толстый стакан,
и я заплакала, видя, как с его тонких пальцев на пол капает кровь.
«Не огорчайся, детка – ты видишь царскую кровь», -
сказал с улыбкой старик, и отец немного нахмурился,
но не возразил ничего. Тот ушел. Через несколько дней
отец взял в конторе расчет, и мы поднялись на корабль,
чтобы, как он сказал, отправиться в гости к тете.
Дороги я не запомнила – только то, что меня тошнило
и что отец казался другим – моложе, красивей и жестче,
но в то же время лицо его в некоторые минуты –
когда потревоженный качкой фонарь бросал на него красный блик –
становилось странно похожим на лицо того старика.

Мы высадились в порту, охраняемом инвалидом –
тогда шла большая война, и их было очень много,
а молодых и здоровых втягивали в воронку Троя и Агамемнон,
и красные капли тянулись по всему Эгейскому морю.
Отец говорил по-местному гулко. Его пропустили легко,
и через несколько дней мы увидели львов на воротах.
Пожилой одноногий привратник ушел доложить о нас тете,
вернулся и проводил в приемную. Я смотрела
во все глаза на роскошные росписи по стенам,
на портреты – про самый пышный отец шепнул: «Агамемнон»,
но понравился мне другой –
белой и стройной девочки со светлым печальным лицом,
очень странно одетой – в гирляндах, как жертвенный бык.
«Кто это?» - спросила я, но отец не успел ответить:
вошла госпожа Клитемнестра.
Я помню эту минуту –
очень красивая дама, нарядная и осанистая,
как золотая статуя со страдающими глазами,
в которых почудилась мне та же ненависть и та же боль,
что у старика и теперь – у отца. Он стоял напротив нее,
стройный и молодой, в лучшем плаще с галунами, прекрасный, словно атлет
перед сигналом к началу состязания. И Клитемнестра
узнала его, и глаза ее подернулись воспоминаньем,
как очажные угли – пеплом. «Это ты?» – спросила она
каким-то звенящим голосом. «Это я, царица», - тихо ответил отец
и добавил: «Ты изменилась, но стала красивей сестры».
Мне кажется, что она поняла: это не комплимент,
потому что вдруг даже я, восьмилетний ребенок,
увидела, что отец ей не лгал. Не лжет. Не солжет.
«Твоя дочь?» – спросила она, внимательно пригляделась
и промолвила: «В чем-то, Эгисф, у нас похожие дети.
Ты ведь видел мою Ифигению?» Он кивнул. Закусив губу,
царица сказала: «Пойди, девочка, поиграй
с моими детьми», - и служитель меня проводил во двор.

Электре было лет десять, Оресту не больше семи,
она была очень прозрачной, твердой, недоброй и скучной –
словно кристалл хрусталя. И пахла, как свежие простыни,
немного перекрахмаленные. И не умела играть.
Он – может быть, Гермиона, тебе будет трудно поверить,
но я-то помню –он был очень веселым, и светлым, и добрым.
Тугой и пахучий, как почка. Очень любил корабли
(а при матери не решался о них даже упоминать – и даже сестры опасался),
так что мы с ним сразу нашли и тему для разговора,
и общий язык. Электра, отвернувшись, бросала мяч
в какой-то очень определенный серый кирпич на стене.
Неожиданно он спросил: «Вы очень бедные, да?»
И я, конечно, ответила «Нет», - и, конечно, он не поверил,
взял меня за руку и отвел потихоньку в угол двора –
немощеный угол; руками смахнул тонкий слой земли
и показал небольшую ямку под толстым обломком стекла:
там, как будто в зеленой воде, лежали красные камни,
солдатская пуговица, пряжка с женского пояса и осколок стакана с картинкой –
не скажу какой, извините. И он вам тоже не скажет – уверена, что он забыл.
Чуть задержав дыханье, ковыряя пальцем ноги
теплую землю, Орест произнес тихонько: «давай это будет общим»
Я кивнула: «Давай» – и мне вовсе не было стыдно.
Тут меня позвали, и я, проходя в дом мимо Электры,
Заметила: мяч ее лопнул.
На крыльце стоял мой отец,
и лицо его так светилось, как я никогда не видела:
ровно и счастливо – только в углах красивого рта затаилась тревога.
«Теперь мы будем здесь жить», - с улыбкою он мне сказал,
и словно спиной я почувствовала, как Орест, подошедший следом,
улыбнулся ему в ответ.
Это был шестой год войны,
и на целых четыре года в этом угрюмом доме
стало немного светлее – словно в комнату вдруг внесли
старую, даже треснутую, но очень яркую лампу.
Нет, ей был не мой отец, и не сама Клитемнестра,
И уж, конечно, не я – но что-то общее, наше, а может быть, даже не наше.
Я лишь однажды случайно увидела, как царица
в коридоре застыла, неподвижная, перед портретом
той белой девочки – вся как струна и сухо горят глаза;
отец подошел, поглядел на нее, помолчал и сказал: «Поплачь».
И хотя она не заплакала, только со вздохом качнула
Головою – но этот вздох подарить ей не мог бы, наверное, больше никто.
Электра меня не любила (и я понимала ее),
а с Орестом мы стали друзьями – ведь мы не подозревали,
что случится. В конце концов, нам не было и десяти.

Все началось так внезапно для нас. Это было вечером, в мае,
мы играли на старой башне, рядом с дремлющим часовым,
и я почему-то запомнила розовый свежий цветок,
проросший упругим стеблем меж камней у основанья зубца.
Внезапно в сумерках вспыхнула дальняя низкая точка –
Слишком низкая, слишком горячая для звезды.
«Смотри!» – я толкнула Ореста; он взглянул и сказал: «Наверно,
это кто-то из главных богов спустился с Олимпа – погулять по земле».
Но встрепенувшийся стражник вдруг крикнул хрипло и радостно:
«Нет, царевич – это костер – это сигнал – победа!» –
и бросился доложить, и нечаянно растоптал
кованым сапогом тот раздвинувший камни цветок.



Название: Эригона (продолжение)
Ответил: Кладжо Биан на 05 сентября 2007 года, 15:50:06
А на следующее утро Электру, меня и Ореста
решили отправить в деревню. Мой отец и их мать стояли
очень бледные и напряженные, как тетива и лук,
на крыльце над праздничным городом, и раскатывали рабы
от крыльца, от самых их ног пурпурную дорожку –
длинную, словно шрам – к гавани, и на нее было запрещено наступать.
«Через несколько дней вы вернетесь», - промолвила Клитемнестра.
«И увидим отца?» – обрадованно и уверенно переспросил
Орест. Она промолчала, а Эгисф торопливо кивнул,
и в карете отправили нас в имение. Почему-то Электра
с ними даже не попрощалась – и в первую же ночь,
когда мы с Орестом спали, набегавшись по лугам, улизнула в Микены.
Она вернулась через два дня, вызвала свистом брата
и о чем-то с ним говорила, а он безмолвно кивал,
потом подошел ко мне и, смущенный, сердитый
своим смущеньем, сказал: «Папа... умер. Нам нужно уехать.
Но я вернусь – обязательно! Я тебе напишу».
И они исчезли в рассветном тумане. Так я и запомнила
его лицо на семь лет – смятенное, удивленное,
с поднятыми бровями.
Вскоре я вернулась в столицу,
а через месяц приехала и Электра – одна, без брата,
и я заметила, как Клитемнестра тогда с облегченьем вздохнула.
Сначала мне просто сказали, что Агамемнон умер,
как только прибыл с войны, и что почему-то теперь
нельзя заглядывать в ванную. Потом слуги все объяснили –
откровенно и слишком просто – а правильно ли, до сих пор
не знаю. Я никогда не видела Агамемнона,
ни живого, ни призрака (призраки – для Электры),
но страшнее, чем призрак, было пустое место
после его портрета, снятого в галерее,
и еще страшнее – другой яркий, невыгоревший квадрат на стене по соседству:
где висел портрет белой девочки по имени Ифигения.

Вот так я и стала царевной, почти как вы, Гермиона,
и мой отец с Клитемнестрой теперь поженились уже по закону. Но знаете,
мне показалось, что с того дня стала сохнуть и их любовь –
словно ее забрызгало что-то слишком горячее (может быть, кровь или страх),
словно теперь, когда холодная цепь убийства сковала их вместе,
они больше стали чужими, чем даже в те годы, когда отец
жил далеко и работал смотрителем на таможне.

Между прочим, это вранье, что народ его ненавидел:
Агамемнон высосал много больше крови из этой земли,
и никто не жалел царя, погубившего их детей ради смутной чести соседа,
ради египетской тени, ради власти, которая им ничего не давала.
Отца ненавидели только Электра
и несколько старых солдат микенского гарнизона.
А народ к нему изменился только потом, после засухи –
вы должны ее помнить, она задела и Спарту.
Однажды – довольно скоро после его коронации –
я зашла в кабинет и спросила: «Куда девался Орест?»
Он сидел за столом и писал, Клитемнестра глядела в окно,
и при моем вопросе спина ее выпрямилась.
Отец поднял глаза от бумаг и чуть торопливо ответил:
«Гостит далеко на севере». Я видела: он не лжет,
но что-то насторожило меня в его моргнувших глазах и слишком нервной руке,
и еще настойчивей я переспросила: «А он вернется?»
На какую-то долю мгновения отец опустил глаза,
потом снова взглянул мне в лицо и сказал: «Обязательно, дочка.
Не знаю, когда, но уверен, что он возвратится – это я тебе обещаю», -
и улыбнулся печально и очень устало. И тут
я услышала снова тот вздох облегчения, и прямая спина
на фоне окна расслабилась. Я вышла и стала ждать.

Кстати, как раз тогда я впервые увидела вас, гермиона –
На портрете Неоптолема с семьей. Вот им-то как раз
Восхищались все – как героем, который закончил войну,
И если кому-нибудь все и хотели найти оправданье, то именно Неоптолему.
Помню, как я рассматривала эту цветную картинку
и искала в вашем лице черты Елены (ведь она никогда
не показывалась никому кроме мужа после Трои... простите, Египта)
и искала в лице того вашего мужа какое-то сходство с Орестом далеким моим,
но он не был похож на Ореста.

Миновало семь лет,
и из окна я увидела, как два юноши входят на двор и несут погребальную урну.
В ту минуту, когда они заговорили с Электрой, сухой и горькой,
я догадалась, кто это; точнее, конечно, кто – младший.
И вот тут-то я и совершила свою большую ошибку –
не решилась спуститься и сказать ему: «Здравствуй, Орест»,
и опустилась на стул, дыша как будто туманом,
и почему-то, я помню, перед глазами упорно стояла
та застекленная ямка и красные камушки. А потом я вскочила
и побежала к отцу – еще не зная сама, что скажу. Но его не застала –
он уже вышел навстречу своей ожиданной смерти,
а когда я внезапно услышала крик во дворе,
то поняла, что и сама давно ожидала того же,
что иначе и быть не могло. Потом, как сверло,
в мозг мой вонзился пронзительный смех – Электра впервые смеялась,
а потом по широкой лестнице мимо моих дверей
промелькнуло красное платье спешащей вниз Клитемнестры,
и я бросилась вслед за ней, но споткнулась, упала –
и вы имеете право считать, что я сделала это нарочно.
Когда я вышла, на каменных серых квадратах двора
три неподвижных тела лежали, как кучи перьев.
У одной, самой красной, стояла Электра – и я успела заметить,
как вытягивает земля из нее жесткий стержень мести,
позволявший ей не колебаться семь лет, и она опускается тихо.
Над другой – дрожащей, кричащей – склонился заботливый юноша,
и я поняла, что Орест не погибнет – по наклону спины Пилада,
и подошла к отцу. В луже крови, блестящей и яркой, ползущей все шире,
он лежал и был еще жив – и красив, как когда-то, красив, как лет десять назад.
«Уезжай отсюда, - шепнул он (и розовые пузырьки
на губах у него набухали и лопались, взорваны хриплым дыханьем), -
уезжай, Эригона. Все кончилось. И, наверное, так и надо.
Я надеюсь, что ты не такая», - последним, уже стекленеющим взглядом
Он указал на Электру; пальцы его задрожали, разжались – я закричала,
И в этот миг с раскаленного неба упала первая капля дождя.

Этот дождь меня и изгнал; этот дождь спас Оресту жизнь –
Народ связал конец засухи с его возвращеньем и местью.
Меня едва не убили мои же служанки (наверное, их натравила Электра,
пытаясь еще уцепиться за призрак былой опоры) –
но Пилад меня вырвал у них и привел к Оресту,
«Он болен, - шепнув по дороге, -
но я постараюсь, чтоб он не обидел вас. Только не мстите...
Крови и так слишком много. Лучше подайте в суд».
Орест сидел за столом, сжатыми кулаками
подпирая завешенный спутанными волосами лоб;
губы его непрестанно твердили о чем-то, чего я не слышала, но легко догадалась.
Пилад окликнул его, и он поднял глаза на меня –
очень черные, очень больные, бессонные несколько дней,
пропитанные страданьем; но тут в них внезапно вспыхнула
радость, которая даже тогда показалась мне сладкой и странной.
«Это ты, Эригона! – он произнес неожиданно внятно. – Наконец ты пришла.
Ты ведь убьешь меня? Хоть ты – не предашь, ведь правда?»
И ничего в своей жизни не видела и не увижу страшней я,
чем тот умоляющий взгляд.
«Нет, Орест, - не помню, сказала ли я это вслух, -
ты был так же прав, как они. А отец мне велел перед смертью
оборвать эту цепь. Пусть судят чужие,
пусть боги решают, а я – не смогу. И не буду».
Лицо его вновь исказилось, голова упала на стол, и Пилад меня вывел тихонько.

Я вызвала его в суд на том афинском холме,
я требовала наказанья в написанной кем-то речи,
но эти двенадцать афинян, думается, догадались,
о чем накануне молилась я вместе с Пиладом. Его оправдали.
Вскоре Орест и Пилад уплыли на север, в Тавриду.
Я жила в маленьком доме отцовского оруженосца (мне кажется, он
Был ко мне неравнодушен и хотел, чтобы я навсегда там осталась).
Я доила коров, кормила смешных телят (глаза их мне было знакомы),
до рассвета вставала и, кажется, в первый раз
узнала, как пахнет суглинок, поднятый верным плугом,
чтобы спрятать в себе зародыш будущей жизни;
а по вечерам, когда возвращались стада с лугов,
возвращались крестьяне с полей,
я штопала у очага, молча (петь я никогда не умела).

В такой вот вечер однажды дверь отворилась, но это был не хозяин –
вошли два юноши, и один из них – мой Орест...
простите за это «мой», Гермиона, я больше не буду, -
а за спинами их качалась белая, стройная
девушка, женщина – я ее сразу узнала,
хотя по сравненью с портретом, конечно, она постарела.
«Здравствуй, - сказал Орест и шагнул мне навстречу –
как тогда, ребенком, немного смущенный. – Я вернулся. Совсем».
«Хорошо, - ответила я. – Я в этом и не сомневалась.
Теперь ты действительно станешь царем, и твоему престолу
ничего не грозит – от меня и от рода Эгисфа. Ты веришь?» –
«Верю», - кивнул он и что-то хотел сказать, но осекся,
и Ифигения докончила за него:
«Если ты можешь осилить вражду, Эригона – как ты сейчас обещала, -
не согласишься ли стать Оресту женой?
Сказали моя Госпожа и Брат моей Госпожи:
только если он сядет на этот престол вместе с потомком Фиеста,
кончится эта вражда. Пожалей – если не его,
то своих грядущих детей». А Пилад добавил спокойно:
«Кроме того, в Арголиде хватает таких, как твой нынешний гостеприимец».
Я молчала, видя их правду, но видя и что-то другое:
Закат у них за спиной плескался, как пурпурный плащ – один на троих,
И внезапно на нем набухли розовые пузырьки,
И мне послышалось: «Я надеюсь, что ты не такая...»
«Да, - ответила я им. – Сейчас отец разрешил мне», -
и руку ему подала, и он накрыл мои пальцы
своими, еще неловкими после долгого неповиновенья,
и вновь отвез в этот дом, который сегодня я покину уже навсегда.


Название: Эригона (окончание)
Ответил: Кладжо Биан на 05 сентября 2007 года, 15:50:27

Ведь вы не хотите верить в то, что меня он любил?
Я могу вас понять. Не хотите – не верьте,
считайте, что нужно ему было тогда примириться с друзьями Эгисфа и с теми,
кто даже оправданному людьми и богами простить преступленья не мог.
Считайте, что это остатки безумья слабеющими перстами
ему надавили на сердце, заставили вспомнить тот давний кусок стекла,
красные камушки, пуговицу, черепок. Считайте, что это безумье
внушило ему надежду на то, что вместе со мною
он снова станет ребенком – невинным и беспечальным.
В конце-то концов, он действительно так и не смог им стать,
хотя именно ради этого, приняв царский венец,
пощадил тех немногих, кто любил и помнил Эгисфа (ради этого, а не из страха),
ради этого отослал Электру на север с Пиладом
(я помню, как тот уезжал, зная, что не вернется,
но безропотно выполняя последнюю просьбу друга –
вы ведь знакомы с Электрой? Тогда вы меня поймете) –
ради этого, может быть, он и женился на мне –
я не стану мешать вам так думать.
Тем более, что Оресту это не удалось – как никому на свете,
хотя наш двор замостили заново (кровь не смывалась),
хотя ванная заколочена до сих пор (сломайте ее!) –
и тогда, госпожа Гермиона, он решил перестать быть собою,
он задумал стать царской статуей, бронзовым монументом,
олицетворением власти и величия поколения –
ведь он это правда сможет, вы же знаете, Гермиона!
Только двое ему мешали в этом – я и первый ваш муж.

Неоптолем брал Трою, и это сияние славы,
это пожарное зарево последнего богатыря
смывало с него все мелкое и делало выше сверстников.
Даже выше Ореста – что мы тут можем поделать?
Я помню, как муж метался взад и вперед по комнате,
гремел по столу перстнями, царапал тяжелые шторы, смотрел на портрет отца
и на свежую фреску (он сам ее заказал) под названьем «Победа».
Недавно ее замазали. Там было взятие Трои, в середине стоял Агамемнон –
не такой, как на старых портретах, но это неважно, -
но рядом с ним – Неоптолем. Все-таки сын Ахилла,
не только увенчанный подвигом, но и не омраченный грехом.
Мне страшно было смотреть на новое это безумье –
страшней, чем на то, потому что мне было труднее понять его –
и Орест это видел. И видел, что рядом с ним
живу я – напоминанье (не ему, не ему,
но другим, а это теперь для него стало важнее) о том, что он совершил.
Тогда-то он и поехал к вам в Спарту. Я не поняла,
что нужно его задержать – и именно потому сейчас ухожу безропотно.
Ведь это он, Гермиона, напомнил Неоптолему, что Ахилл еще не отмщен?
Ведь это слова Ореста после его отъезда повторяли вы мужу, правда?
Не отвечайте, не надо. Вашего первого мужа швырнули на то кощунство
все-таки не слова, чьими бы они ни были,
а тоска по отцу, которого он не помнил, но чью унаследовал славу.
Я его понимаю. И когда пришла весть,
что он вызвал на поединок дельфийского бога и был растерзан толпою,
мне было не так уж важно, кто возглавлял толпу.
И уже тогда, наблюдая, как отдышивается гонец,
рассказавший о богохульстве и гибели вашего мужа,
трепещущий и все же ждущий, что я его награжу –
я поняла, что теперь мы с Орестом скоро расстанемся.
Он теперь самый большой – из тех, кто остался жив,
сына Ахилла нет, а значит, сын Агамемнона
будет просто обязан в жены взять дочь Елены.
Когда, несколько дней назад (вы только что прибыли к нам),
Орест вошел в мою комнату, темный и мрачный, как бронза, собираясь что-то сказать,
я опередила его, произнеся: «Я знаю.
Я согласна», - и этого он мне, видимо, не простит,
потому что никто не смеет упреждать великих царей –
не правда ли, Гермиона?

За эти дни я привыкла и уезжаю сегодня в Аттику, к Ифигении;
я думаю, что она даст мне работу при храме – а я умею работать.
Больше мы не увидимся ни с Орестом, ни с вами.
Постарайтесь, чтоб он забыл меня – это будет нетрудно.
У него слабая грудь – проследите, чтоб он одевался теплее, и подогревайте вино.
Закрывайте плотнее двери – когда они приоткрыты, это его раздражает.
Пореже упоминайте Пилада. Меня, конечно же, тоже.
Так ему будет легче превращаться в собственный памятник.
Всего доброго. Я пойду. Только вот загляну
на двор – там есть одно место – впрочем, его давно нет.
Повозка ждет. Будьте счастливы – вы знаете, это ведь главное.


Название: Re: Мифология
Ответил: Konstantin на 05 сентября 2007 года, 16:06:12
:) Очень-очень впечатляет, эр...


Название: Re: Мифология
Ответил: Кладжо Биан на 05 сентября 2007 года, 16:42:41
Спасибо на добром слове. Ужо еще что потом выложу.


Название: Re: Мифология
Ответил: Воронёнок на 08 сентября 2007 года, 01:10:25
Ух ты, здорово всё!


Форум официального сайта Веры Камши | Powered by SMF 1.0.10.
© 2001-2005, Lewis Media. All Rights Reserved.