Берег Мира - рассказы

[Ingolwen]

Берег Мира
(по сюжету Spokelse)

Далор, год 2581 от Обновления

На этот берег мало кто из странников забредает по своей воле, и никто – просто так.

Редкие, искорёженные ветрами  сосны на скалах, в их длинных иглах – кристаллики соли. Впрочем, с моря часто приносит грозу, и тогда в колючих ветках блестят капли. Скатываются в жёсткую траву, повисают на её сухих острых кончиках. Уходят в землю, в тёмных глубинах ищут путь в океан… И снова становятся яростными волнами, что вгрызаются в прибрежные скалы, коварными волнами, что в прилив затопляют пустые песчаные пляжи. И грозными тучами, спутницами штормового ветра. Только трава и сосны растут в этом краю ветров и дождей. Самые старые сосны ещё помнят: когда-то на побережье и в горах было больше солнца. Когда-то заботливые руки оберегали здешние сады, виноградники и цветники под окнами. Но сосны ничего не расскажут, да и кто поверит, глядя на эту пустыню? 

На многие мили – только скалы и песок, сосны и трава.
И крики чаек, резкие,  как свист стрелы.

Но и сейчас в этом забытом богами краю есть человеческое жильё… если можно это так назвать.
А уж назвать край «забытым богами»… Такое не придёт в голову никому, кто оказывается здесь – по своей воле или по воле судьбы. Несколько миль вдоль берега, и слева впереди  вырастает то, что поначалу кажется ещё одной красно-серой скалой… потом бесформенная громадина приобретает очертания, обрастает башнями, ещё ближе – и становятся различимы мох в щелях старинной кладки и тёмно-зелёный мелколистный плющ над аркой ворот. Во дворе – всё те же камни, плющ и мох. Редкие фигуры людей, занятых повседневными делами, пока не пришло время службы. И низкое серое небо так же нависает над башнями монастыря, как и над скалами у побережья.

Но рясы монахов  сияют белизной на этом тусклом фоне - знак того, какому богу здесь служат.


*  *  *
Здесь и сейчас – место уединению, молитвам и снам. В этом месте каждый видит сны. Но далеко не каждого заставят они вскочить с постели, задыхаясь от ужаса.  И даже не  каждую ночь. Нельзя предугадать, кого и когда выберут эти сны.

Вот - один из братии вздрагивает и просыпается в своей келье.  Безлунная ночь, не видно даже собственной руки, не слышно человеческих голосов, лишь завывание ветра и далёкие раскаты – с моря идёт гроза. Первая мысль: «Ну почему снова я?!».
Но нет времени раздумывать или жаловаться, и эта мысль уходит. Монах натягивает рясу и осторожно выскальзывает за дверь. «Сияющий, благослови!», - и ощупью, без фонаря, босиком по галерее и вниз по каменным ступеням – во двор.  Замирая от любого звука – но это лишь ветер и гром. Иногда ветер и гром стихают, и слышен тихий шорох начинающегося дождя.  Потом неожиданно к монаху приходит знание: в такие ночи в монастыре просыпается только один. 

Никто не видит одинокую тень в потемневшей от влаги белой рясе, хотя она, уже не скрываясь, быстро пересекает монастырский двор. Не видит и не слышит ничего и спящий на скамейке под навесом привратник. Только съёживается во сне от сырости и утыкается носом в рукав. А тот, кто проснулся этой ночью, вскидывает руку – и огромные ворота медленно и беззвучно растворяются. Фигура в белой рясе проходит в них, оборачивается, вновь вскидывает руку в знамении – и ворота плавно затворяются, как во сне. Вот только чей это сон?

Об этом думать тоже нет времени… а завтра он обо всём забудет: это знание тоже приходит неожиданно и неотвратимо. И значит – надо просто успеть. Он знает, куда идти.

Быстрее, ещё быстрее, под усиливающимся дождём, по раскисающей дороге… На холм в паре миль от моря он взбирается уже бегом. И останавливается перед воротами -отдышаться. Только ворота и видны в тяжко вздыхающей и влажно поблёскивающей темноте – но монах уверен, что не ошибся. Невозможно ошибиться, когда на много миль в пустынных окрестностях монастыря есть лишь ещё одно здание – здание, которое тоже было бы странно называть «человеческим жильём». Потому что это тюрьма.

Она и сложена из того же камня, что монастырь, и плющ у ворот такой же, и мох между  мощных булыжников стенной кладки… Только вот моря отсюда не видно.

Но тюрьмой она была не всегда.

Когда-то и замок, и монастырь были построены на деньги воинственного и удачливого родоначальника здешнего графского рода – об этом остались записи в монастырских книгах.  Да только уже много сотен лет как сгинул и род его, и край его цветущий – лишь монастырь остался прежним. А неприступный замок в горах стал тюрьмой для особо опасных преступников – нет, совершивших исключительные по безумию и жестокости преступления. Ни один заключённый уже не выходил из его стен до конца дней своих. Очень немногие люди оказывались у его ворот по своей воле, и никто – просто так.

Человек у ворот начинает дрожать – но не от сырости. Служителю Сияющего не по себе в этом месте: здесь жива память о страшных признаниях, здесь сами стены, кажется, стонут от отчаяния… Нет, это ветер – конечно же, ветер. Необъяснимая тоска наваливается на монаха, на миг ему хочется развернуться и броситься вниз по дороге, не оглядываясь… но он поднимает руку, беззвучно шепчет молитву – и ворота в крепостной стене распахиваются. Беззвучно.

Шаги, коридоры, номера на дверях камер, спящие стражники… В камерах иногда вздыхают или вскрикивают во сне – тревожная эта ночь, жуткая, но человек в забрызганной грязью белой рясе идёт быстро, не останавливаясь и не скрываясь. В эти отведённые ему одному часы он никого не разбудит и здесь. А тот, кто ему нужен – не спит и ждёт его.

В третий раз – взмах руки, неслышные слова, тихо, как во сне, распахнувшаяся дверь… и лицо во тьме камеры, которую освещают лишь отблески молний. Поднимающаяся навстречу тень. Заключённый в тюремных одеждах – монаху не нужно хорошо видеть в темноте, чтобы догадаться об их цвете – отдаёт неглубокий, но неожиданно элегантный поклон:
- Приветствую пресвитера Света!
Ответный поклон по обычаю Ордена:
- Приветствую рыцаря Тьмы!

На несколько секунд повисает молчание, его разрывает  раскат грома. Заключённый – нет, высокий рыцарь с гордой осанкой – подходит ближе к коренастому монаху с лицом простолюдина. Смотрит ему в глаза – внимательно и с каким-то ожиданием:
- Не помнишь? Нам раньше не доводилось работать вместе?
- Не помню, - печально отвечает Пресвитер. - Ты же знаешь - нам не дано помнить...
Рыцарь молча кивает головой и продолжает:
- Я чувствую... Злобу, безумие и кровь... Но не знаю - где и когда...
- Я чувствую горе и ужас... И отчаяние. И тоже не знаю... Но мы узнаем!

Они поднимают вверх руки, как для благословения: монах правую, рыцарь левую. Руки Пресвитера Света и Рыцаря Тьмы соединяются... и шум грозы пропадает. 
Нет больше ни ненастной ночи, ни стен камеры – между ладоней вспыхивает радужное сияние, обволакивает ослепительной завесой два силуэта, отгораживает их от буйства ненастной ночи, кружит их в разноцветной метели, выстреливает сполохами пронзительно-чистого цвета… Не остаётся ни лиц, ни звуков, ни мыслей. Ни времени.

Затем всё кончается. В пустоте двое смотрят друг другу в глаза.
- Береги себя! - говорит Рыцарь.
- Храни тебя Господь! - отвечает Пресвитер.

В угасающем мерцании (или это снова отсвет молнии?) Рыцарь раскидывает руки – но его тень на стене распахивает крылья. Ещё один взгляд на прощание – и всё заливает мрак, такой же непроницаемый, как недавняя радужная буря, но сквозь него уже доносится шорох ветра. Монах  закрывает глаза… кажется, он улыбается.  Когда мрак рассеивается, он уходит из опустевшей камеры.

Дорога назад – и уже не важны ни всё ещё моросящий, угасающий дождь, ни как стрелы пронизывающие мокрую одежду порывы ветра,. Можно сказать, Пресвитер и не помнит этой дороги. И уж точно не вспомнит завтра. Не память – наградой тем, кто ходит такой дорогой в грозовые ночи. И знания, так странно пришедшие ниоткуда, постепенно вновь уходят с каждым шагом. Их заслоняет одна мысль – успеть до рассвета. Добраться до своей кельи – одной из десятков таких же келий – без сил повалиться на скамью и заснуть. Чтобы через час проснуться вместе со всеми – обычным монахом, не обладающим особыми силами, не помнящим странного. И лишь за миг до того, как провалиться в сон, получить награду, последней вспышкой знания - ощущение предотвращённой беды.

[Ingolwen]

Чтобы не было

     Так уже привычно – перебирать разговоры, фотографии, картины прошлого. Ночами, когда то ли тело не даёт голове спать, то ли голова – телу. Всё равно они теперь существуют как бы по отдельности. Голова-то цела, голову я могу контролировать, вот она и рисует по моему велению картины, и озвучивает их. Это - снова разговор, но уже только с собой.
  Хотя, если дело происходило без тебя или до тебя - тогда это как подглядывание в замочную скважину или в чужие окна с подзорной трубой. Когда воображение дорисовывает гораздо больше, чем видит глаз. А вот когда дело было с тобой – тогда сложнее. Сложнее дорисовать то, чего не было и стереть то, что было. Но стебли на тропах памяти раздвигать надо, иногда их надо даже косить. Хоть косой, хоть газонокосилкой. Жаль, совсем вырвать уже нельзя. Или можно?

         Нельзя вернуть былую радость - приходится выдумывать новую. Жесткие и твёрдые ветки  ломаются, мягкие и гибкие - только гнутся.  Но и - разогнувшись, хлёстко выпрямляются.  А вот может ли разломанная на куски ветка срастись и стать целой и гибкой, как когда-то? Врачи говорят, что нет – но глупая ветка всё равно не хочет верить. Даже спустя всё это время. Поверить им – значит признать ещё одно поражение, и на этот раз – окончательное. Это мы, опилки (1), но мы хотим верить в другое...
   Парад-маскарад жизни всё-таки имеет немало закономерностей в своём безумии, и значит, можно, можно менять правила этой игры. И даже игроков.

    Была фраза в каком-то тупом антиутопическом боевике - среди всех корявых диалогов вдруг бритвой резанула: «Если лгать до конца – любое преступление сойдёт с рук». Верно, если подумать. Хочу ли я совершить преступление на самом деле? Нет. Я ещё не сошёл с ума. Хотя с ума-то мне теперь сойти гораздо легче, чем с больничной койки...
   Но я хотел бы лгать себе – а если это невозможно, то лгать жизни, и тем избавиться от прошлого. Я художник, я создаю иллюзии. В общем-то, это всё, что я могу теперь – создавать иллюзии. Создать себе такое прошлое, где не будет – его. Где он исчезнет, не успев ничего сделать.
     Не могу даже в мыслях называть его по имени – человека, сломавшего мне жизнь. Самого близкого когда-то… Он - Номер Икс, мой вечный противник…  и надо же - я всё ещё иногда, забываясь, зову его братом.


...Река, ещё не до конца убитая городом – даже здесь, рядом с пристанью и мостом, неплохо ловится рыба. Тусклый, неинтересный закат – на грязно-белую вопящую тучу чаек на отмели смотреть куда интереснее. Впрочем, интереснее – на антураж этого пикника-рыбалки-дня рождения.
   На огромном пледе – тарелки-коробки-бутылки, уже пустые и eщё полные, ешь-пей-не хочу. Рассевшийся и развалившийся вокруг цвет творческой интеллигенции нашего города. Ну, и подающие надежды личности вроде меня тоже. Удочки на рогульках у воды. В воде же охлаждаются бутылки с пивом. Костёр, в который я время от времени, не вставая, прицельно метаю опустевшие пластиковые «полторашки». Они громко лопаются и плавятся. Потом не забыть бы и прочий мусор сжечь, нехорошо всё-таки оставлять… а пока мне лень.
    Пузатый всеобщий «друг – художник и поэт»(2) уже поймал нужный градус вдохновения и, пылая носом и прочими частями обширной физиономии, импровизирует:

    - Солнце крыльями мельниц
      Вплавь улетит в болото столетий,
      И комары изрекут водяные потоки
      Церковных сияющих куполов.
      Это космический ужин!
      Россия, тебя мы спасём!

   Я бы на месте России не обольщался.  А на поэта уже ругается-надвигается маститый скульптор: поэт своей громкой импровизацией прервал его не менее вдохновенный рассказ о том, как его, скульптора, принимали в Париже («Это вам не здешнее быдло, да-с!»). Паре барышень симпатичных рассказ адресовался, между прочим, а тут этот псих… «Псих» игриво прячется за хозяйку вечера, известную акварелистку и сегодняшнюю именинницу – ещё бы чуть-чуть пригнулся, и впрямь не видно было бы его: именинница-то у нас дама видная. (А и фиговый из тебя каламбурщик.  Ну-ну, рисуй свой антураж дальше, цвет творческой интеллигенции).
    Недовольная дама взывает к жене пьяного поэта (бывшей жене, но это детали): «Роза, ну сделай же с ним что-нибудь!». Роза, ещё молодая, но уже привычно-ироничная, не двигаясь с места, произносит с выражением:

 -  Водохлёбов, дорогой!
    Ты в гробу одной ногой –
    и другой туда же встанешь,
    если петь не перестанешь!

   Эта частушка явно имеет больший успех, чем изрекающие комары поэта и даже парижские панегирики скульптора. Народ у костра (наше доблестное племя Художный Люд) хихикает,  обстановка разряжается, маститого скульптора барышни уводят под ручки к водичке, удочки проверить, а поэту кто-то заботливо вручает стакан пива и бутерброд. Поэт доволен, остальные тоже.
    И я доволен, чего скрывать. Пьяные, нелепые, прекрасные люди! Как глупо с ними и как хорошо… Если когда и ощущал себя свободным среди людей, а не в одиночестве – то только с ними. А ведь и он мог бы быть здесь, мой Номер Икс. Похоже,  почти горячо – но это на первый взгляд. Не любит он таких компаний, и не любил никогда. Я ведь хотел его привести, и не раз - но ему это было не надо, с этими творческими раздолбаями наш жёсткий и целеустремлённый быстро заскучал бы. М-да, как же мы-то с ним тогда общались столько лет? А хрен нас знает… я не знаю. И здесь его точно нет – хотя и жаль картинку, я бы там остался. Жаль. Да и что там может случиться, если подумать? Разве что выпьет кто лишнего и в речку полезет ночью, а там течение… ну уж нет, только не этот чемпион. Этот - выплывет.

 
       Или вот скала. Та отвесная стенка, где я на первом же занятии каким-то чудом залез на самый коварный козырёк на трассе и уселся там. Всего-то метров пять до подножия - и ещё сотня вниз по крутому откосу до реки. Уселся, помню - и ни в какую не желал больше сдвинуться с места. Как кот на дереве: вниз лезть страшно, а дальше вверх – только если снизу погонят. Будь я постарше, не захотел бы позориться перед рослой гарной дивчиной-инструктором и полез бы таки вверх минут через пяток, с дрожащими коленками, зато весь такой волевой. Но мне-то двенадцать было, и эта вредная инструкторша не могла меня заставить ничем - ни угрозами, ни обещаниями. Кажется, я и не слышал ничего – скорчился, вжался в эту самую стенку и уставился в страшную пропасть, в которую вдруг превратился береговой склон под ногами: катиться и катиться по нему мячиком, пока не булькнешь в речку (опять речка, хм…). «Тише, Таньечка, нэ плачь – нэ утоньет мьяч, мьяч вашшэ нэ тоньет» (2). Но я-то не мяч, и мне всего двенадцать. А стягивать упирающегося меня с насеста на страховке вроде как не положено – техника безопасности.  В конце концов инструкторша машет рукой – то ли с досады, то ли парню-инструктору, держащему трос. Парень привязывает трос к дереву, и вся глумливо хохочущая группа юных скалолазов вместе с ним и инструкторшей (Таней, отож) демонстративно уходит в лагерь обедать. А я, значит, сижу на скале, кукую…
   Это потом я наловчусь и буду цепляться за еле заметные выщербины кончиками пальцев (хотя руки после будут ещё долго дрожать). Научусь оценивать трудные моменты трассы и, распластавшись по стене, делать длинный шаг в сторону, чтобы там нашарить потерянную было опору. Перестану бояться высоты. И оценю, как это весело: бросив последний гордый взгляд с покорённой вершины, съезжать вниз на страховке, раскачиваясь и отталкиваясь от стены руками-ногами. Не стану я великим альпинистом – так, небольшие высотки (скалы да стены), да и вовсе брошу это дело после школы, но кое-что мне это всё-таки даст. Некоторую форму на будущее – на то будущее, где моим другом и соперником станет он.
    Пару травм даст тоже, не без этого – но ведь могло бы быть и хуже. При мне – не было такого, но рассказывали, что бывает.  Если бы он был там, в этой команде, и если бы вдруг на трассе… Если бы.
    Альпинизм его тоже не интересовал.

    Армия… Нет, в армии он не был. Ни до, ни после универа. Это я точно знаю.  На деле-то он всегда был куда здоровей меня - меня торгдашнего – но и куда хитрей. Мне бы так уметь отмазываться. Жаль: в армии-то всякое могло бы случиться...  Нет-нет, не я. (Я ведь, кажется, не хочу ломать себе жизнь?). Но ведь могли бы, например, внезапно бросить срочников в "горячую точку"… или, скажем, учения в условиях, приближенных к боевым. Или даже вот стоит он ночью на посту, а там…
    А хрен там. Армия отпадает. С грохотом и лязгом отпадает, а сверху её красиво накрывает большой бронированный медный таз.

 
   А вот ещё – отвязная оргия «тру-панков» местного разлива у кого-то на хате. Загаженная хрущёвская «двушка», дым, мат, перегар,  плевки под ноги, немытые и нетрезвые тела, а в дальней комнате… (Не криви фейс, эстет – было, было! Был период на первом курсе, когда ты усиленно воевал с собственной брезгливостью – особенно там, в дальней комнате ). Что при этом играет в колонках – уже не важно. Всё равно не разобрать за общим гамом. Обоняние тоже вскоре отказывает, да и смотреть особо не на что – лучше забыться... И кто-то передаёт тебе стакан, а кто-то – шприц, а кто-то говорит: «Иди сюда, чё». И весь мир идёт на, и будущего нет...
   …А ведь мог. Как ни странно – мог он там быть! Своей другой стороной повернуться. Стороной Икс, той самой, которая была известна мне - и однажды меня сломала. Заносило его иногда неслабо, но не все об этом знали. А там – передоз, или пьяная драка, или зараза какая…

Но вот тут уже я – это я не хочу туда снова.

[Ingolwen]

(окончание)



*   *   *

   Тот, кого называли «Номер Икс», поднимает голову, щурясь и моргая – и вдруг с размаху шандарахает ладонью по краю стола. Даже кресло отъезжает в противоположную сторону.  Опять, кретин, заснул за компом, в обнимку с клавой. Забыл, что тогда бывает?
   Шумно выдыхает, откидывается на спинку кресла, уставляется в потолок. Тени от веток - мечутся, наскакивают друг на друга… Рваный ритм. Бой с тенью.
   Это тебе не ринг и даже не тренировка - своим кошмарам хуков не навешаешь. И сделанного не воротишь - разве что тот, другой, действительно нашёл способ. Слишком уж отчётливо его слышно в последнее время... Как будто мало тех, повторяющихся снов.

Два года Номеру Икс снится одно и то же: соревнования на кубок области среди университетов. Большое мероприятие с фанфарами: победители поедут на международные соревнования. Их сборная – они оба немало сделали, чтобы попасть туда. ("Ему-то зачем это было нужно? Неужели только чтобы не отставать от меня?"). Оба среди прочих добрались до финала. И узнали, что им придётся выступать друг против друга.

 Номер Икс начинает атаку, его соперник уходит, атакует сам. Технично, но как-то… что не так? Давай, работай! Раунд, второй. Номер Икс ускоряется. Соперник всё меньше атакует и всё больше защищается. И рефери что-то бормочет, непонятно: то ли "Совсем озверел", то ли "Всё, проиграл". О ком это он? Некогда, некогда! Время! Ещё немного – и победа моя!

Потом  не остаётся и мыслей – только бешеный натиск. Длинная скорострельная серия - ошеломлённый соперник может уже только беспорядочно закрываться руками, его защита сломлена окончательно. И финальный апперкот – красивый, молниеносный, беспощадный. Слишком близко от канатов. Соперника вскидывает вверх, бесчувственное уже тело переваливается через канаты и тяжело рушится вниз с площадки. За ним с ринга спрыгивает рефери… считает положенные секунды… хмурится и наклоняется пощупать пульс – и подаёт сигнал санитарам. Когда те осторожно кладут боксёра на носилки, он приходит в себя и страшно кричит.

    А рефери возвращается ко второму, к победителю. Поднимает ему руку в перчатке. Победитель тяжело дышит, глаза его пусты. Тренер уводит его с ринга. Интервью тоже приходится взять на себя тренеру – победитель молчит.

    Бывший чемпион области и международный призёр, выругавшись, даёт кулаками в подлокотники, вскакивает.  Не зажигая свет, тяжело топает в кухню.
   Ну и места он выбирает, чтоб меня искать, думает Номер Икс. Чем дальше, тем круче. Особенно та тусовка под занавес сегодня – ну, блин, и мнение у него обо мне!
    Большой глоток, ещё один – Номер Икс давится, кашляет, опирается о подоконник, чтобы отдышаться.
   Ладно, хрен с ним, с фантазёром таким. Весь в меня. И правда как родные.
Лишь бы догадался наконец вот так же нарисовать пятый курс и те соревнования – и тогда я ему попадусь. Пусть меняет, что хочет.

   Мне тоже очень не хватает тебя, брат.

 

(1)   Фраза из «Кибериады» С. Лема.

(2) "Мой друг - художник и поэт" - песня К. Никольского.

(3)   Песня-пародия на мелодию Джо Дассена "Salut", поётся с "французским акцентом".

[Ingolwen]

Снова рассказ по сюжету, любезно подаренному мне эром Spokelse.
Вернее, это скорее краткая зарисовка.


Посох ведуньи

1.

- Да что вы говорите, сударь? Чудные дела в вашей провинции творятся! Воистину, прежний епископ Бенедиктус милосерден был. Слыханное ли дело - вдруг помиловать дюжину осуждённых ведьм! Да ещё отправить их в святую обитель!

- Чёртову дюжину, сударь мой граф, чёртову! Мать одной из тех ведьм сама пришла и тоже покаялась в ведовстве, и в том, что дочку ведовству обучила – вот и приняла постриг с дочкой вместе. Она же и настоятельницей стала, когда первая настоятельница скончалась, родственница-то епископа. А случилось это всего через пару лет после основания обители. Зато эта вторая настоятельница – до сих пор жива-здорова, хоть полвека уже прошло. А ведь лет ей и тогда было уже немало! Вот и судите сами…

- Тсс, государи мои, да разве ж можно вслух о таких вещах! Хоть и не старое время, но всё-таки… Вы придвиньтесь поближе, и я вам больше скажу: неспроста покойный епископ, мир его праху, всё это дело с ведьмами и основанием обители затеял… Земли-то те давно были спорными, несколько родов на них претендовали – и мой тоже. А тут святой отец взял да и Обитель Раскаявшихся Грешниц там основал, да родственницу свою настоятельницей поставил! И кто бы ему после этого хоть слово поперёк сказал? Может, и были такие, кто хотел, да только костра любой испугается…

- Да что вы говорите, барон?!

- Вот то и говорю, мой юный граф. А вот мы и посмотрим, кому вы мои слова перескажете...

- Барон! Да как вы могли подумать такое!

- Мог, ваше сиятельство, мог. Все мы люди, все мы смертные… Да сядьте же, сударь, я пошутил!

- Право, граф, успокойтесь - барон не хотел вас обидеть.

- Слушайте дальше – я здешнюю историю получше многих знаю. А ведьмы-то – тоже смертные, как-никак, и боль чувствуют, как все твари земные. Да поди, некоторых ещё и зря обвинили – знаете ведь, как оно бывает… Вот и согласились тогда многие мигом на постриг вместо костра. И молчать о том поклялись да молиться за епископа милосердного на каждой воскресной службе. А отец мой покойный рассказывал: епископ наш Бенедиктус, в гостях у нас будучи, ещё и шутил, что с этой чёртовой дюжиной грешниц он самого чёрта обхитрил. Кого он там на самом деле обхитрил – о том мы промолчим лучше…

- Барон прав, ваше сиятельство – с основанием монастыря дело и впрямь тёмное, не в корчме бы его обсуждать. Ушей лишних тут много. Впрочем, земли те вы с отрядом по дороге сюда проезжали – сами видели, они процветают. А после успеха «казуса чёртовой дюжины» епископ и вовсе добился у самого папы, чтобы всех ведьм со всех провинций, кто искренне покаялся, не жгли, а в обитель ту ссылали. И по сей день так ведётся. Так что теперь там этих святых сестёр набралось немало! И самое удивительное, сударь – никаких скандалов и козней дьявольских в той обители! Уж как за ней следили и церковные, и светские – ничего! Нынче даже из других областей монашки к тем бывшим ведьмам приезжают святости да благочестию поучиться, вот ведь какие дела…

- Да, дела…

- А и хватит об этом, государи мои! Скажите лучше нам, граф, что слышно в столице: война будет или нет?


2.

Молчание. Обет, данный когда-то давно, очень давно – когда вдруг в одночасье закончилась прежняя жизнь. Та жизнь была короткой и яркой, ожиданием чуда – но закончилась позором и страхом. А в этой, новой, всё уже безразлично. Обет ли то на самом деле или просто говорить больше не о чем и незачем – это знает только сама старуха монахиня. Её дни уже полвека как проходят одинаково: ранний подъём, поздний отбой, молитвы, посты, тяжкий труд – и молчание.

Устав обители строг – нынешний епископ тоже следит за этим. В свободные от молитвенного служения часы – огромное монастырское хозяйство, где работу не переделаешь никогда. Отдыхом считается шитьё по вечерам, при свете свечей. Монастырь славится своими тонкими вышивками. Тогда все сёстры, кроме занятых особыми послушаниями, собираются в огромном сводчатом зале мастерской. Но разговаривать во время шитья нельзя: в эти часы читаются жития святых или катехизис. Впрочем, старой монахине это всё равно: она молчит всегда.

Иногда в закрытый и тщательно охраняемый монастырь доходят вести из внешнего мира – то высокие гости прибудут, то новые послушницы. Такие же испуганные девчонки, которыми когда-то были она и её сёстры… Они тогда тоже звали друг друга сёстрами. В майское полнолуние, при свете праздничных костров мать впервые с гордостью представила её остальным как новую сестру. И там же, у майских костров, она позже встретила… Господи, да было ли это?

Только при виде новых послушниц и может дрогнуть что-то забытое в душе. Дрогнуть на миг – и утихнуть. Пламя её волос давно уже скрыл пепел, но душа покрылась пеплом намного раньше. Вот уже несколько месяцев она слышит рассказы новоприбывших о том, что война началась, что враг разрушает города и убивает всех на пути – но ей безразлично. Она молчит.

Её келья – в одной из дальних башен, и переступать порог кельи запретно для всех. Лишь настоятельница и епископ имеют право входить в обитель молчальницы. К счастью, епископ нынче занят войной… А вот настоятельница иногда приходит. И тоже молчит.
Две старухи сидят по вечерам в полутёмной келье – им не нужно слов.

В этот вечер, когда обитель уже отходит ко сну от трудов праведных, настоятельница приходит снова. Сегодня был тяжёлый день – сегодня принимали беженцев из соседнего, разрушенного врагом монастыря, что всего в паре десятков миль. Все очень устали, раньше разошлись по кельям, но настоятельница всё ещё бодрствует. Она намного старше молчальницы – та самая настоятельница, о чьём долголетии ходят легенды. Иссохшая и сгорбленная годами, но всё ещё высокая. И всё так же блестят её глаза на полустёршемся, бесцветном лице, когда она входит и откидывает капюшон. В тишине кельи её глаза встречаются с потускневшими глазами монахини-молчальницы и удерживают их взгляд. Несколько минут они обе глядят друг другу в глаза – и в глазах младшей загорается огонёк понимания.

Потом настоятельница выходит, но через несколько минут возвращается. Теперь в её руке посох. Деревянный посох с резными знаками – в полутьме сложно разглядеть, какими. Слабая старческая рука настоятельницы удивительно легко поднимает посох и кладёт на стол. Затем старая, очень старая женщина делает несколько тяжёлых шагов в ту сторону, где, застыв, сидит на жёстком монашеском ложе другая. Рука старшей легко, мимолётно касается лба младшей. И настоятельница молча уходит.

А монахиня, оставшись одна, бесконечно долго глядит на посох. Между ней и посохом – несколько шагов пустоты. Потом ведьма встаёт - и внезапно больше нет ни пустоты, ни преграды, ни безразличия. Ведьма подходит к столу. Бережно снимает и кладёт на стол цепочку с медным символом веры. Пальцы ведуньи осторожно ложатся на рукоять посоха – и крепко сжимаются.

[Konstantin]

  Интересно и завораживающе. Так и кажется, что дует холодный ветер, поднимающий листву...

[Ingolwen]

Благодарю, эр Константин!  Хоть кто-то откликнулся на мои рассказы .  Я уже начала сомневаться - вывешивать ли дальше.   Вдвойне приятно получить отзыв от хорошо пишущего человека - да ещё такой поэтичный отзыв .
Да, северный холод - без него никак...

[Konstantin]

Я уже начала сомневаться - вывешивать ли дальше.
  Обязательно, эрэа Ingolwen!

 Вдвойне приятно получить отзыв от хорошо пишущего человека - да ещё такой поэтичный отзыв .
  Что Вы, я вряд ли хорошо пишу.

Да, северный холод - без него никак...
  После него так хорошо греться у камина...

[Ingolwen]

Рассказ был написан для одного сетевого конкурса, тема "Рождение нового мира", жанр - свободный. Мне сказали, что это городское фэнтези - пусть будет .



ВЕРНУСЬ ДОЖДЁМ

This is the mystery of the quotient: upon us all just a little rain must fall.
Led Zeppelin “The Rain Song”

Лебединая сталь в облаках ещё ждёт.
БГ

Подошвы кроссовок размеренно впечатываются в землю – раз-два, раз-два. Выровнять дыхание: два такта - вдох, два такта - выдох. Надо бы на три такта, но это потом  -  первая весенняя пробежка, открытие сезона, разбегаемся ещё. И за касаниями следить: приземление на носок – пока не устанут ноги, потом несколько минут с приземлением на пятку, а дальше уже ровным бегом с касанием всей ступнёй…

Дождь начинается – настоящий весенний, не пополам с мокрым снегом, а тихий и тёплый. Он смоет остатки снега, напоит землю и поднимется туманом – предвестник летних ливней. Наконец-то дождь! И как здорово быть в этот момент не дома, не на работе, а здесь, на дорожке лесопарка. Ещё нет листьев, вокруг только прошлогодняя трава, но всё равно красиво. И пусть жизнь её устроена чёрт-те как, пусть всё у неё «не как у людей», но эта встреча с дождём после долгой зимы – это её праздник. Они с дождём всегда понимали друг друга.

Со всеми бы так… Раз-два. «Тебе почти тридцать, младшая сестра вон давно родила, а ты…». Племянница, пятилетняя белобрысая попрыгунья, звонкий колокольчик… Молодец, сестрёнка, что родила, вот только от развода тебя это не спасло. А я так не хочу. Раз-два… «Зачем ты снимаешь квартиру в такой глуши, до тебя не добраться!» И хорошо, что не добраться – не люблю неожиданных визитов, приеду сама, если нужно. А главное - здесь из окна виден лес и река за ним. И по ночам слышно, как дождь стучит по крыше. Раз-два… «Где ты шляешься? С кем?! Женщина вечером должна сидеть дома и ждать мужа!» Нет, дорогой, ничего я тебе не должна. И компания твоих друзей-собутыльников мне сто лет не нужна, как и твои скандалы перед орущим телевизором. Изменяла с лесом и рекой, ветром и грозой, и выбираю – их, а не тебя.

И, конечно, контора. Для партёров и клиентов – «дружная и современная динамичная команда», на деле - придворная иерархия не хуже, чем при Екатерине Второй. И личные ассистентки начальницы менялись так же часто, как и фавориты Ея Величества.  Фрейлин-интриганок тоже хватало. Как ни старайся быть ровной со всеми – врагов наживёшь обязательно. «Анна Сергеевна, ведите себя соответственно!» Соответственно чему? (Кстати, правильно-то – «соответствующе», а?). Проработав с месяц и освоившись, Анна поняла, что те невзлюбившие её сотрудницы были подругами прежней ассистентки. Которую с шумом уволили за якобы профнепригодность… а может, просто за то, что повела себя «несоответственно» высочайшим капризам. А на её место начальство поставило Анну и настоятельно рекомендовало всем любить её и жаловать. Чем сильно осложнило Анне жизнь - и как рассказали дружественные сотрудники, так у них тут обычно и бывает, не первый случай и явно не последний. Вот и недавно, после двух лет работы, Анна с удивлением обнаружила, что у начальства завелась ассистентка-стажёр восемнадцати лет. Обучение девушки вменили Анне в дополнительные обязанности, но в чём тут дело, ясно было и так: в последнее время тон шефини при разговоре со старшей ассистенткой иначе как издевательским назвать было нельзя. Вопрос был только во времени…  

Анна честно пыталась предостеречь амбициозную девчонку, чтобы была осторожней – жалко же. Взлёты и падения всех ассистенток шефини в этой конторе были до однообразия схожими. Да куда там: девица оскорблённо возмутилась и отказалась с ней общаться. И, похоже, доложила начальству об имевших место гнусных инсинуациях:  Анну вдруг перевели из приёмной в общий офис, а за её стол села новенькая.

Раз-два… Вот глупая, но пробивная девица, что благоговеет пред императрицей… что вылизать рада зад императрице. А это – весёлая императрица, которая часто кусает певицу, которая в тёмном чулане хранится (1)… Меня кусает, я в чулане, раз-два, а скоро и из чулана выпрут с шумом, как пить дать. Пить, кстати, уже хочется…

А дорожка-то раскисла, тут и правда лучше всей ступнёй, иначе поскользнёшься. И подъём начинается - тут и вовсе лучше не по дорожке, а рядом, по прошлогодней траве..

Ага, подъём начинается? Ура, вот он, наш любимый холм! Только преодолев подъём, начинаешь ощущать настоящий кайф от пробежки. Гордость от покорения маленькой, но вершины. Сейчас мы на неё кааак! Красота же вокруг! Дождь моросит, первый настоящий весенний дождь в этом году, проснувшаяся земля парит и пахнет чаем «пу-эр», а слой сухой травы и сосновых иголок под ногой так приятно пружинит. И вот уже улетучиваются все тягостные мысли, вот она, счастливая дурацкая улыбка, выползает на лицо…

В гору, в гору, ощущая, как потягивает икры, вдох – носом, выдох - ртом. А, чёрт, уже на середине подъёма коленки начинают предательски слабеть, дыхание сбивается, вырывается с шумом. Ещё поднажать… потом будет вершина холма и река внизу, и обрыв над рекой – там отдохну.

*    *    *
Она и сама не знала, как так получилось. Сама виновата, забыла – весна, разлив. Она встала у края, схватившись рукой за ствол небольшого деревца, чтобы отдышаться. И вдруг земля ушла из-под ног, а дерево повалилось вперёд. С минуту она ещё цеплялась за ствол, ища ногами опору, а потом корни мелькнули в воздухе, и вместе, в обнимку, человек и дерево покатились по крутому склону…

Путаница сухих стеблей перед глазами, капли медленно стекают с них на землю. Потом глаза закрылись сами.



*   *    *

И нахлынуло всё разом. Все виденное когда-то и похороненное в памяти.

Цвета и звуки. Жемчуг и бриллианты, сталь и серебро, льдистый кварц и агаты – от дымчатого до туманно-голубого. Переливы звонких клавиш под невидимыми пальцами, трель ксилофона и шорох маракас. Переплетение ниток на ткацком станке, строчка, проложенная серебряной иглой, блеск стального пера и штрихи синих чернил.

Рассветный дождь в розовом тумане. Солнечный дождь радостного дня. Синий дождь вечерних сумерек. Тусклое серебро капель на чёрном бархате безлунной ночи. Тихие слёзы звёзд, робко выглядывающих в разрывы облаков. Лунный дождь, призрачный ореол вокруг луны, отражение в лужах и синевато вспыхивающие струи-струны… Чёрные ветки в россыпи бриллиантов и круги в лужах, где плавают жёлтые листья.

Грозовое безумство, каскады и вихри. Пузыри и бешеный танец капель на поверхности луж. Затем - радуга и торжественно сверкающие солнечные искры на траве.

Пронеслось и успокоилось. Молоточки пробежались по струнам. Раздвинулись бисерные занавески.

«Ай-на, Ай-на», - звенит-переливается капель. Чистая талая вода, первый звон весны.  А там, в том мире, имя было двумя гулкими ударами большого колокола  - Анн-нна… коротким звяканьем малых колокольцев – А-ня… а то и вовсе дробью палки по забору – Нюрррка. Но никогда не было настоящим.

«Здесь я - Айна!» - дыхание перехватило, словно на крутом подъёме, в носу защипало… потом она рассмеялась.


*    *     *

Такое уже случалось с ней в детстве – только в детстве ей не нужно было падать и терять сознание. Река и летняя гроза, ливень стеной идёт вдоль реки к пляжу, и Аня бежит навстречу по кромке воды. Сзади ей кричат: нельзя, ударит молнией! А она бежит прочь от голосов, пробегает сквозь водяную стену… Приходит домой вечером, вся мокрая и счастливая. И тихо-тихо рассказывает сестре перед сном о чудесной стране, где с дождём можно играть, и говорить с ним, и летать в грозу, и прыгать по облакам…

В детстве кажется, что если хорошенько прислушаться – то в шорохе дождя расслышишь слова. Если запрокинешь голову, кажется, что капли устремляются сверху в одну точку – к тебе. И ты – центр их притяжения, и в мире есть только небо и капли, а в каждой капле – целый мир.

Попасть сюда можно только когда идёт дождь. Только если бежишь под дождём.


*    *    *
Здесь всё такое новое, прозрачное, чистое… Звуки и цвета то ясные, промытые, то приглушённые, мягкие.  Есть места, где ещё ничего нет, совсем ничего, но стоит ей захотеть – и пространство наполняется. Это ветер – или её дыхание? Солнечный луч пробился сквозь тучи – или просто прядь волос взметнулась перед глазами? Стук капель по крыше – или её сердце? А листья на деревьях и цветы, камни и песок – когда-то они были миллиардами мыслей и воспоминаний, лёгких и радостных или тяжёлых и серых. Пусть так, если именно так нужно… И здесь, в начале всего, может быть только одно время года – весна.

Сколько она пробыла здесь, если время здесь идёт по-другому? И зачем её тянут назад – чужие голоса, чужие руки, ставшее чужим тело?

Удаляется мир, проносится мимо, льётся и сверкает, звенит и шепчет: «Останься!»
И голос ветра в мокрых ветвях: «Вернись!»

*    *    *
Через пару лет, после гибели Анны, её друзья огорчённо говорили друг другу, что неспроста это - со времени того падения у неё с головой было не в порядке. Как-никак, отлежала в больнице с сотрясением мозга и переломами, а как только вышла на работу, её уволили – вот вам и новый стресс. Потом Анна так и не устроилась на официальную работу, перебивалась случайными заработками. Не встречалась с родственниками и  знакомыми и почти не отвечала на звонки. Часто пропадала куда-то, полюбив гонять на машине по загородным шоссе. Особенно в дождь. И вот однажды её машина вылетела с обрыва в реку… Тела так и не нашли, но поминки устроили – поздняя осень, вода ледяная… Выловленную из реки машину никто из родственников не хотел брать себе, и её продали. У Анны не было другого ценного имущества, зато в квартире нашли множество рисунков - их мать с сестрой сохранили.

[Ingolwen]

(продолжение)

*   *   *
Ещё через несколько лет уже взрослую племянницу Анны убили какие-то подонки.  Впрочем, не «какие-то», имена стали известны быстро. В общем-то, только это и осталось на долю следователей – установить личности. Шапочные знакомые, предложили работу в другом городе. Когда девушка поняла, что это за работа на самом деле, она попыталась бежать, но без паспорта далеко уйти не смогла. И с ней поступили так, как и раньше поступали с нежелательными свидетельницами.

…Отсветы пламени выхватывали из темноты то смолистый чешуйчатый ствол, то пучки сосновых иголок, то стебли травяного сухостоя. Живой факел метался по лесной поляне, всё ещё метался… До того были два удара ножом, но когда на  упавшее тело плеснули бензином и подожгли – она поднялась и начала свой страшный колдовской танец вокруг лесной поляны. Вокруг ночной поляны, на которой не было даже росы – такое засушливое стояло лето. Крик эхом отдавался от стволов сосен, желтели и корчились иголки на нижних ветках – там, где проходила танцовщица в смертельной пляске. Сухая трава тлела и занималась искрами, отмечая её следы… Крик прекратился, когда раздался выстрел – у одного из похитителей не выдержали нервы. Шум мотора слился с треском горящих веток.

И где-то там, в своём зачарованном замке из дождевых струй и облаков, Айна услышала.

Раскаты грома в небе, одна за другой пропадают звёзды в наползающей тьме. Сухие молнии – ближе, ближе… И налетел ливень. Гневная стена воды шла бешеным напором, хлестала ледяными струями и градом, накрывала поляну и яростно гасила пламя, гасила, зная: уже поздно.

Двигалась дальше, к шоссе,  нагоняла уходящую машину убийц, билась в стёкла тысячью плетей и тысячью маленьких ледяных кулачков – бесполезно, не добраться до тех, внутри…   
Тогда снова вступили молнии, они били в корпус машины – одна, другая, третья. Водитель завопил и закрылся руками - из ливня прямо на него неслось призрачное, искажённое криком лицо…  Синие искры вспыхивали и перебегали, очерчивая силуэт джипа, а тот уже терял управление и диким зигзагом нёсся к конечной точке пути  – к придорожному столбу. 

…Дым и гарь над лесной поляной, и в них - испуганная, обожжённая душа. Дождь теперь другой, дождь гладит душу ласковыми ладонями, что-то тихо шепчет ей.  Дождь поёт и баюкает это новое, бесплотное и беспомощное существо, уносит его вверх, прочь от обугленной, изуродованной до неузнаваемости оболочки.  Дождь не показывает ей, что стало с её убийцами, но новорожденная бабочка-душа откуда-то знает: их больше нет в мире людей. 

«Не смотри вниз», - шепчет дождь, и омытая душа видит: в ночном сверкании капель  проступают знакомые черты.  «Я тебя знаю! Это ты?» - душа силится вспомнить имя – из того, оставленного, стремительно проваливающегося вниз мира. «Зови меня Айна», - улыбается дождь. – «Я покажу тебе свой мир. Потом мы приведём сюда других – я больше не хочу быть одна».


(1) стихотворение «Дом, который построил Жук» из «Алисы в Стране Чудес» в переводе Маршака

[NNNika]

Здорово! Просто здорово!
Только стало тревожно после этого:

Потом мы приведём сюда других – я больше не хочу быть одна

Что Айна задумала?

[Tany]

Какой дождь! Любите дождь?
Красиво и жутко. Спасибо.

[Красный Волк]

Читаешь - и чувствуешь запах дождя, и вкус его капель на губах, и словно тоже растворяешься в его звенящем шепоте, обещающем: "Смерти нет..." Да, и горько, и светло, и страшно - и завораживает... По-настоящему.
  Спасибо большое, эрэа Ingolwen - и с наступившим Новым годом Вас! Счастья Вам, удачи, радости - и вдохновения!
СПОЙЛЕРЫ

[Ingolwen]

Здорово! Просто здорово!
Только стало тревожно после этого:

Потом мы приведём сюда других – я больше не хочу быть одна

Что Айна задумала?

Рада, что понравилось:). А что она задумала - ну, вряд ли что-то плохое, иначе стоило ли и огород городить новый мир творить? Это не рассказ о мстительных духах . И уж точно в этом мире не будет места бандитам, офисным серпентариям, мужьям-алкоголикам и прочим "прелестям" нынешней российской жизни. Но прекрасный мир будет только тогда по-настоящему прекрасным, когда в нём будет кому жить и всей этой красотой любоваться. Наверное, Айна имела в виду всё-таки близких ей по духу людей, которые вот так же способны видеть и творить, жить в гармонии с природой. И кстати - она не совершала самоубийства .

Tany, да, дождь очень люблю .  Это и есть главный герой рассказа, в общем-то.  Очень приятно видеть Ваш отзыв.

Красный Волк, Ваши отзывы всегда сами - как маленькое литературное произведение. Приятно, что они украшают эту тему . И Вам - удачного и плодотворного года, времени и сил на мечты и их воплощение!