Предисловие к сборнику «Балканский венец»

«Песни западных славян не поют сегодня боле»?

«Пройдут века, люди забудут о том, что было.
Кто им напомнит, кроме нас?
Про все забудут – про царей и воевод,
про князей и простых людей, про зло и добро.
Все стирается из памяти людской.
И неоткуда будет людям узнать о корнях своих,
кроме как от нас. И будет все так, как в этих книгах».

Балканы… Говорят, в этом названии слились два слова: бал - «мёд» и кан – «кровь» [1]. Завоевателей сюда и впрямь тянуло, как мух на мёд, соответственно и крови здесь пролито немеряно. Отсюда - при Александре Македонском - начался первый в истории европейский поход в Азию, приведший к кратковременному созданию мировой державы от Балкан до Индии, включая Египет. Здесь не только произошла первая война ХХ века в континентальной Европе (Первая Балканская 1912-13 гг.), не только началась Первая мировая война, но также случилась и последняя на данный момент война на континенте с участием НАТО и тысяч добровольцев со всего мира. Так что Балканы носят тревожный титул «пороховой бочки Европы» давно и по праву. Противостояние захватчикам и, как теперь принято говорить, «религиозные и межэтнические конфликты» въелись в плоть и кровь балканских народов, породив множество преданий и легенд, которые могли родиться только здесь. И которые, не зная подоплеки, понять непросто.

Балканы… Перекресток миров и народов, этнический котел Европы. Мы не замечаем, насколько они поселились в нашей культуре, от письменности и церковного языка до стихотворных размеров. До того доходит, что у нас самозванцы, и те общие. Знаменитый Штефан Малый, царь Черногории, реформатор, выдавал себя за очередного воскресшего Петра III, хотя, в отличие от настоящего Петра, был неплохим правителем и хорошим врачом. Влияние Балкан огромно, участие в нашей истории велико, а в «оперативной памяти» существует разве что актуальная политика. Вот только корни у нее уходят в запредельные глубины.

Кто только не прошел через Балканы с начала Великого переселения народов. Готы, гунны, гепиды, авары, славяне, булгары, венгры, печенеги и множество иных племен, пытавшихся в тот непростой и в чем-то даже близкий нам по мировосприятию период найти свое место на карте Европы. Место столкновения интересов многих религий – христиан и ариан, католиков и православных, христиан и мусульман.

Результат этой причудливой смеси наций и мировоззрений в русскую литературу с легкой руки Пушкина вошел не совсем под своим именем: южные ведь славяне, не западные. Западные – это чехи, поляки, лужицкие сорбы, словаки, но с гением спорить трудно, да и не в названии дело, а в том, что с самого начала балканские территории оказались втянуты во все конфликты и проблемы окружающих стран: остатков Западной Римской империи, позднее – Византии, захватившей побережье Венецианской республики, соседней Венгрии. Даже одно из недолговечных государств, основанных крестоносцами – Латинская империя – включало себя македонские и греческие территории. Хорватские провинции были захвачены Венгрией и пошедшая на службу к венгерскому королю верхушка местного дворянства окатоличилась. Та же тенденция наблюдалась и в богатых торговых городах Далмации, чье купечество стало фактически венецианским.

Зато Сербия и Черногория, будучи под сильным влиянием Болгарии и Византии, придерживались православия – так же, как и потомки западных болгар, ныне называемые македонцами. И тут на Балканах появилась новая лихая сила – турки-османы.

В 1389 году в битве на Косовом поле огромная турецкая армия уничтожает сербскую. Победа далась нелегко: сербы дрались насмерть, даже турецкий султан Мурад нашел смерть от руки сербского воина Милоша Обилича. Османы задавили числом, взятому в плен сербскому князю Лазарю прямо на поле боя отрубили голову, но окончательной победы захватчикам это не принесло. Только после того, как в 1453 году пал Константинополь и Византийская империя уже де юре прекратила свое существование, Сербия стала частью владения османов, которые пошли дальше на запад и вновь напоролись на бешеное сопротивление славян и венгров.

В 1456 году венгерский правитель Янош Хуньяди в битве под Белградом нанес ощутимое поражение туркам, при этом победа была достигнута за счет невероятного героизма пешего крестьянского ополчения, немалую часть которого составляли сербы и хорваты. После смерти Яноша его сын Матиаш более 30 лет сдерживал турок. И он же окончательно подчинил венгерской короне Хорватию и Словению, закрепив там католицизм. Освободить Сербию от османов венграм не удалось, но постоянная война вынудила султанов играть на противоречии между христианами различных конфессий. Тогда же в массовом порядке начинается заселение на христианских землях перешедших в мусульманство славян, ставших основой боснийской нации, а также увеличивается приток мусульман из соседних регионов. Так к противоборству двух религий добавилась третья.

В 1526 году султан Сулейман Великолепный в битве на Мохачском поле нанес сокрушительное поражение венгерскому королю и захватил восточную половину Венгрии. Западная же Венгрия вместе с Хорватией и Словенией перешла под власть австрийской династии Габсбургов. Попытки продолжить экспансию на запад разбились о военную мощь империи, в результате чего образовалось шаткое равновесие. Ни та, ни другая сторона не преуспели в своих территориальных притязаниях. Граница между христианским и мусульманским мирами пролегла поперек Балкан, долгие века оставаясь (и оставшись по сей день) незаживающим кровоточащим рубцом.

Дабы укрепить свои позиции на завоеванных территориях, турки принялись за массовое отуречивание и омусульманивание сербов. Именно к этому времени относятся первые сказания о гайдуках - сербских партизанах-мстителях, таких, как воспетый Пушкиным Хризич с сыновьями.

Партизанская война шла веками, а турецкая империя слабела и подавалась назад. Габсбурги в череде войн оттесняли турок все дальше на юг. Парадокс, но братья-христиане оказались не менее, если не более жестокими гонителями и угнетателями православных, нежели мусульмане-турки. Именно тогда и были посеяны зерна вражды, которые дают урожай по сию пору. Любопытно, но именно эта, пропитанная этническими и религиозными междоусобицами страна уже в XX веке дала миру одного из крупнейших религиоведов и специалистов по сравнительной мифологии – Мирча Элиаде. Выросший в такой стране и переживший две мировые войны, он не уставал искать общее и единое в культурных корнях всех народов мира.

Воистину на землях этих веками жили, воевали, любили, ненавидели, убивали и умирали воины, не уступающие ни Иштвану Добо, ни Михалу Володыевскому с Логинусом Подбипентой. Другое дело, что своего Газу Гардони и Генрика Сенкевича гайдуки да воеводы не дождались. Иноземные же литераторы до недавнего времени вспоминали о Балканах нечасто, причем все больше «на вывоз». Разве что байроновский Чайльд-Гарольд лично добрался до Греции и Албании, ну так и сам Байрон нашел в Греции свой конец. Еще вспоминается красавица Гайде, выведшая на чистую воду предавшего ее отца «военспеца»-француза. Характернейшая, к слову сказать, деталь. Дюма вообще мастер по части мелочей, но мелочей, вбирающих в себя бездны. Вот и тут – сколько лет прошло, из Янины все пишут и пишут, а гуманные европейцы все предают и предают доверившихся их слову и совести «дикарей». Но вернемся к известным литературным персонажам балканских национальностей.

Ниро Вульф натурализовался в США, завел домик с орхидеями и только, будучи потрясен до глубины души, стучит кулаком по столу и орет на непонятном языке, «на которым в детстве разговаривал с Марко Вукчичем». Наследник престола таинственной Герцословакии, хоть и собирается вместе с английской женой на историческую родину, на страницах книги свое намерение не осуществляет. Даже некто (нечто), названное Брэмом Стокером Дракулой, покидает отеческие гробы в погоне за викторианской кровушкой. И, разумеется, терпит фиаско, – англосаксы не из тех, из кого можно невозбранно делать доноров, они и сами могут присосаться не хуже иного вурдалака.

Кстати, далеко не все помнят, что Алексей Константинович Толстой взялся за вампиров задолго до Стокера. В «Упыре» действуют перебравшиеся в Россию потомки дунайских злодеев, а в «Семье вурдалака» рассказчик оказывается среди сербов – «этого бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости». За независимость уже своей родной Болгарии рвется сражаться смертельно-больной Инсаров, герой тургеневского «Накануне». Добровольцем на Балканы отправляется и потерявший Анну Вронский, но ни как он воевал, ни как погиб, читатель не видит. Уехал – и все. Ни он первый, ни он последний.

Тогда, в 1875-1876 годах, славянское население Османской империи восстало. Дело шло к очередному витку партизанской войны, но вмешалась Россия. Сначала просто собирали деньги и медикаменты, затем в сербскую армию вступили семь тысяч русских добровольцев во главе с покорителем Средней Азии генералом Михаилом Григорьевичем Черняевым, который принял сербское подданство для получения должности главнокомандующего Сербии. После некоторого колебания склонился к вмешательству и Александр II.

Балканская компания 1870-х годов всколыхнула общество, но литературу, в отличие от живописи, затронула не слишком. Зато сейчас «балканика» становится популярной, книжный рынок стремительно пополняется новинками самого разного толка. И тут «Балканский венец» оказывается наособицу. Это не исторический детектив, не похождения лихого попаданца, не вампирский ужастик (хотя и мистики, и вурдалаков в книге хватает) и даже не политический триллер конспирологического толка. Тем не менее, аналог «Венцу» имеется. Это «Гузла», литературная мистификация Мериме, расширенная Пушкиным за счет подлинных сербских песен и, видимо, собственных имитаций. «Передайте г. Пушкину мои извинения, – писал Мериме, - Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попалсяр».

Литературоведы и критики до сих пор гадают, в самом ли деле Александр Сергеевич обманулся или действовал по любезному ему принципу «обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Зато точно известно, что французский литератор лукавил, утверждая, что написал книгу за пятнадцать дней. На самом деле он занимался этим семь лет, и сюжеты взяты отнюдь не с потолка. Да и еще один славянин, «Мицкевич не усомнился... в подлинности, сих песен». Пушкин же превратил «Гузлу» в уникальный поэтический цикл..

«Пушкин стремится смотреть не со стороны, а изнутри, не оценивать, а реконструировать. Этот угол зрения резко меняет все этические и эстетические оценки; дикость, невежество, извращенная жестокость воспринимаются как естественное состояние, норма жизни. Здесь Пушкин выходит к важнейшему выводу о социально-исторической обусловленности этических и эстетических норм. У каждой эпохи своя мера дозволенной жестокости, свое представление о героизме и т. д. Допустимо сопоставлять эти разные измерения одних и тех же понятий, но недопустимо оценивать людей и события одной эпохи по меркам другой. Пушкин сознательно устраняет эти другие мерки — свои и своей эпохи, чтобы реконструировать именно другое сознание, воспринимающее мир в другой системе ценностей.»

Эти слова Ольги Сергеевны Муравьевой идеально подходят и к балканскому циклу Вука Задунайского, тоже, кстати, не чурающегося мистификаций и при этом совершенно не боящегося «разоблачений». Есть и еще одно сходство. Название «Песни западных славян» говорит само за себя, как и «Балканский венец», но венец этот по сути поднимают не византийцы, не македонцы, не османы, а сербы. Каждое «сказание», как и каждая «песня» самоценны, но, будучи собраны воедино, они становятся единым целым, не только дополняя, но и многократно усиливая друг друга. Сходны и темы.

Власть. Цена власти. Бремя власти. Яд власти. Долг, вернее долги, из которых можно отдать один или два, если очень повезет, то еще парочку, но все - никогда. И только судьба свое возьмет всегда, если не с самого героя, так с его потомков. Впрочем, и с судьбой тоже можно спорить, и спор этот порой оказывается тем самым долгом. Короче, запутано все и связано, и путаница эта, если немного отойти и всмотреться, складывается в строгий логический узор.

Читатель, открывающий эту книгу, столкнется с удивительным миром сказаний, легенд и хроник средневековых Балкан и Центральной Европы. Территории, стоявшей на границе христианского и мусульманского миров, бесконечного поля боя между Европой и Азией. Однако это поле вмещает в себя множество маленьких государств, множество судеб прозвучавших в истории как примеры храбрости, подвига, страшного долга, предательства, разорения, жестокой участи побежденных.

Сказания эти написаны фантастическим, ярким, живым языком фольклорной традиции. Мы слышим в нем отголоски эпоса, сказа, сказки, а также книжной летописной традиции. Автор создает удивительную атмосферу, погружая нас и в пространство истории, и в пространство живого эпического повествования, тонкими языковыми оттенками задающую тон каждого сказания. Это блестящая златотканая парча, созданная художественным словом. Она течет, сверкает и переливается разнообразными оттенками. Мы видим здесь и устойчивые эпитеты и красочные метафоры. Это не просто стилизация, а вполне органичное использование фольклорной традиции для создания цельного художественного образа. Однако это не сухое следование мертвому языку, но традиционная форма, наполненная всеми доступными рассказчику языковыми средствами.

Каждое из «сказаний» ставит свои вопросы. Герои на них отвечают своей жизнью, своей смертью, а может и посмертием, - но это их ответы. Читателям предлагается искать свои собственные.

Можно ли изменить предначертанное? Заставить уже случившееся сдать назад, свернуть на другую дорогу? И нужно ли это? Раз за разом пытается князь Милош из «Сказания о том, как князь Милош судьбу испытывал» изменить прошлое, но исход битвы на Косовом поле остается прежним. Так, значит, ничего не исправить? Повесть о князе Милоше строится по схеме эпического сказания – ссора, поиск решения, встреча с вестником судьбы, исполнение судьбы. Герои этого сказания вписываются в отведенные им эпические роли весьма органично. Главный герой, нарушивший равновесие мира и попавший в ловушку судьбы. Колдун как вестник судьбы. Свершение назначенного вне желания героя.

Казалось бы все самоочевидно. Однако это верхний слой текста, слой красивой легенды об одном из наиболее трагичных событий истории Сербии – Видовдане, битве на Косовом поле. В этот слой автор встраивает свою версию «реалистического» развития событий, уже не в мире эпоса, а в мире обыденной жизни. Здесь колдун становится ведущим свою игру султанским сыном, а герой – живым человеком, проглядевшим вполне человеческий капкан. Читатель волен выбирать – эпическую нерушимость предсказанного или предсмертные кошмары уязвленной совести. Что страшнее - невозможность переиграть или принципиальная невозможность выиграть? Автор подчеркивает вневременное звучание событий и посредством синтаксических конструкций. Действие происходит в прошедшем времени, но для героя оно является пространством сакрального мифологического времени «здесь и сейчас » («Видов день тянется, как год. Солнце уж на средину неба поднялось, а сербы всё никак победить не могут»). Короче, «коварно ты, поле Косово».

Но если нельзя изменить то, что было, то почему бы не изменить память о нем? «Чему веришь, то и есть». Значит, мы все-таки властны над прошлым. Или нет? Что общего между человеком и памятью о нем? Если история Милоша воспринимается как устный сказ, то «Сказание о господаре Владе и ордене Дракона» ведется от лица книжника. История Дракулы передается как воинская повесть или же рыцарский эпос, столь характерный для всей средневековой Европы. Ученый монах последовательно преподносит нам несколько вариантов развития событий. Какой из Дракул правильный – рыцарственно-возвышенный герой или смертный ужас, которым до сих пор пугают детей и взрослых? Или же верен тот вариант, где в господаре есть и плохое и хорошее, но все обусловлено реальными причинами? По сути это повесть об ответственности носителей письменной культуры – книжников-хронистов, историков и даже где-то писателей. «Как напишем так и будет» – эта фраза рефреном следует за читателем. Должен ли хронист говорить правду, не приукрашая и не очерняя? Должен ли историк принимать факты, а не удобную концепцию? Стоит ли разрывать могилы в поисках правды или оставить все как есть? Все это вопросы вполне актуальные и в нынешнем мире. Кто и по каким законам может и должен судить. Есть ли вообще ответы? Сколько людей, столько и версий, и оценок.

Стоит ли гордость, честь, даже вера, даже Бог пролитой за них крови? До какого предела может дойти владыка, защищая свою власть и свою державу? В «Сказании о сестре Софии и падении Константинополя» появляются элементы торжественной византийской риторики, например, пышные экфрасисы – красочные парадные описания, портреты правителей и полководцев («Император Константин, базилевс базилевсин, в тяжелых златотканых одеждах. Талар его был богато шит жемчугами и самоцветами. Пурпурная мантия, изукрашенная золотыми тавлионами, с драгоценной фибулой на правом плече, устилала мраморные плиты, будто была на них кровь. Адамантовая стемма сияла на челе базилевса, двуглавый орел Палеологов расправил на ней крыла свои»). Нередки также параллелизм синтаксический («Видели его жители Города и припали к стопам Богородицы, дабы защитила она их. Видели затмение и воины на стенах – и сжали они рукояти мечей своих да древки копий. Видели затмение и генуэзцы в Галате – и страх поселился в их сердцах») и параллелизм синонимический, пришедший из библейского стиха. Эти приемы подчеркивают торжественность и трагичность повествования, которое передано от лица небесной покровительницы главного храма Константинополя – Святой Софии, Премудрости Божией. Колокольный перезвон константинопольских храмов плывет сквозь все повествование: «Утро доброе, сестра Мария. – Доброе, сестра София. – Как почивали, брат Иоанн?» Даже превращенные в мечети и арсеналы, они сохраняют память о прошлом.

Что значит быть владыкой? Чем жертвовать? Что удерживать до последнего? Вправе ли король любить? Может ли сын обманывать отца, а отец обделить сына? Где грань между преступником и святым? Между прошлым и будущем? Между пророчеством и проклятием? «Сказание об ослепленных королях» – это повесть о византийской принцессе Симонис и проклятии сербской династии Неманичей. Перед нами открывается богатство и роскошь византийского двора, неистовство и чрезмерность двора сербского. Здесь все через край: даже любовь превращается в страсть и ненависть. Именно в этом сказании автор дарит нам удивительные по образности и красоте описания плотской любви – и неистовые, и трогательные, и горькие. Здесь и песнь о славе древнего рода и своеобразное ученое династическое славословие: «Лоза Неманичей веками вилась, и в каждом поколении давала она плоды преизобильные во множестве – либо святого, либо господаря великого, либо воина сильного – и не было в лозе той пустых соцветий. Все мужи породы этой похожи были друг на друга как две капли воды, и не вырождалась лоза». Вообще в этой повести очень много торжественной описательности, еще одна отсылка к регламентированным греко-византийским экфрасисам. История Византии и Сербии, столкнувшихся в этом ярком сюжете, как лоза на крови прорастает в современность, проступая на разрушенных бомбежками стенах храмов ликами вечности и неизменности человеческих страстей и стремлений.

Помнит кровь или нет? Что делает человека таким, каков он есть? Кровь? Вера? Память? Совесть? Любовь? Или как карта ляжет? Страшную, почти безликую военную машину рисует автор в «Сказании о новых воинах». И вновь пышные описания, многослойные, изобилующие эпитетами и метафорами. Но с момента падения Константинополя цветистость речи – это уже символ восточной роскоши и восточного коварства, внешней красоты и внутренней жестокости. «Сильны сипахи, как нож режет сыр, так и они рассекают толпы врагов султана. Акынджи стремительны, налетают они на врагов быстрее, чем сокол на цаплю. Но янычары сильнее и быстрее их. Руки их будто из железа – ими они крошат стены крепостей гяурских. Ноги их – будто дубы вековые, крепко стоят они на земле и никто еще не смог сдвинуть их с места. Ятаганы их подобны сабле Зульфикари, дивной остроты и такой твердости, что куда бы ни обрушивали ее, будь то камень или сталь, все пред ней было, как паутина». Восхваления на грани похвальбы, почти самооправдания. Здесь, как и в других случаях упоминания турок, автор допускает сознательный анахронизм – ятаганы не являлись строевым оружием янычар, и не были распространены массово ранее XVIII века, однако в сознании современного человека понятия турок-янычар-ятаган настолько едины, что превратились в своеобразный культурный топос.

Может ли власть не убить в царе человека или того хуже, не изуродовать его? («Сказание о македонцах и духе нечистом»). Или, поднявшись до заоблачных высей, человек не станет драконом, только вовремя умерев? Кстати, дракон на Балканах имеет вполне человеческое лицо. Суровое, но мудрое и справедливое.

«Мать истины – история, – напоминает читателям автор книги. – Потому в сказаниях «Балканского Венца» идет игра с сюжетами из истории Балкан. Балканы – это, в сущности, то место, где уже которую тысячу лет непрерывно творится история. Для нас Балканы средневековые – экзотика, пожалуй, большая, чем античная Греция, а потому идеи, правящие персонажами, кажутся порой странными и дикими. Но для жителей тогдашних Балкан Римская империя была живой и великой до самого падения Константинополя. Подобно наследникам империи Александра, эти наследники Византийской империи творят в тех же, в общем, местах дела столь же странные, великие, гнусные и живописные...»

Еще бы не странные! Однако, если вдуматься… Персонажей Шекспира, взять хотя бы того же Гамлета, тоже в особой цивилизованности не заподозришь. Кто в таком случае они и как оценивать их деянья и помыслы? Принято говорить о глубине, неоднозначности, трагичности, но никак не о дикости и зверствах. Скажете, король Лир с дочерьми и Гертруда с мужьями и сыном - «подвижники, мученики, но не святые?» А если вспомнить некоторых святых, если перейти от церковного жития к земной жизни? Император Константин, княгиня Ольга, Александр Невский наконец… Так ли уж далеки от них Неманичи? Мы, должным образом обученные, по умолчанию воспринимаем Гамлета благородным и обреченным, а Александра Ярославича святым и правым. Мы впервые, но в подробностях, узнав о деяниях Неманичей, шокированы, но сами-то деяния одного порядка с поступками общепризнанных святых и героев. Вот что традиция и пиар животворящий делают!

Наш гуманный и просвещенный век требует прикрывать любое, самое неблаговидное деяние разговорами о правах человека и борьбе с тиранией. Согласитесь, быть тираном и утеснять маленьких и беззащитных нехорошо, а посему спасай пчел - дери шкуру с медведя, ну и пчел заодно от меда освобождай, ибо спасителей надо благодарить. Очень рациональная колокольня, с нее Неманичи и впрямь кажутся варварами и преступниками, которых следует сперва подвергнуть гуманитарным бомбометаниям, а уж опосля отправить на самый гуманный суд в мире. А как бы выглядели мы глазами Милоша, Дракулы, Великого Александра? Проще всего, пожалуй, с янычарами, - их взгляды то и дело мелькают в новостных лентах и если бы только взгляды! Порой кажется, что актуальный мир со всеми своими техническими достижениями стремительно движется назад, туда, где

Многое, что казалось (к счастью) канувшим в Лету, поднимает голову. И противостоять ему, похоже, может лишь то, что помогало выстоять в суровом и кровавом прошлом. И в этом смысле «Балканский венец» взял на себя непростую задачу – без ретуши, без идеализации показать, какой ценой оплачено то, что на земле до сих пор существуют западные, они же южные славяне. И цена эта взята не только честно пролитой кровью, но и тем страшным, что порой приходится брать на душу, раз за разом пытая судьбу. Очень показательно, что читатели это понимают. Во всяком случае, «Сказание о том, как князь Милош судьбу испытывал», а с него, собственно и начался «Балканский венец», было безоговорочно признано победителем конкурса фантастики «Наше дело правое», причем сразу по трем версиям – читателей, учредителей и самих конкурсантов. И это при том, что вещь, мягко говоря, непростая, изобилующая мало кому известными терминами и напрочь лишенная пресловутых легкости и экшна, без которого многим фантастика не фантастика. Выходит, есть в «Сказании» нечто, не позволяющее через него переступить ради чего-нибудь попроще. И в читателях, выходит, тоже есть то, в чем им частенько отказывают, а именно желание думать, понимать, сопереживать.

О чем бы ни шла речь в сказаниях – о невероятных обстоятельствах битвы на Косовом поле, о князе Милоше Обиличе, одолевшем саму судьбу в неравной схватке, о султане-чернокнижнике Баязиде, умерщвленном Тамерланом, о зловещем господаре валашском Владе по прозванию Дракула, о падении Константинополя и о монахе, ушедшем в стену, о первых сербских династах Неманичах – святых и грешниках или об упырях-янычарах и духе нечистом, вселившемся в царя македонцев – везде мы попадаем в жестокий и необычайно яркий мир фантастических Балкан, необыкновенно реальных запредельной реальностью вымысла, мир, где людьми правят нечеловеческие страсти и где чудо – не роскошь, но средство выживания.

Современный человек испытывает острый дефицит сказок. Тех самых, что рассказывают на ночь детям. Автор взял на себя труд вновь рассказать нам сказки, пусть и для взрослых, но зато тем самым, знакомым нам с детства сказочным языком. Не легкий для чтения – он, тем не менее, завораживает, цепляясь в нашем подсознании за те самые крючочки, которые все еще есть там и которые, подобно балканским сказителям – гусларам, отвечают за внутрисемейную передачу знаний, за усвоение многовековой мудрости, накопленной в легендах и сказаниях каждого народа. Даже поколение, выросшее на эстетике Звездных войн, тем самым подсознанием ощущает – не в Силе дело. Тем более что Сила эта биполярна и равнодушна. Гораздо важнее Память во всех ее ипостасях – Клио, Фама, Мнемозина, История. Именно она дает нам возможность сравнивать, сопоставлять и выбирать варианты поведения. История не учит – она дает примеры. Наш выбор – каким из них следовать.

Фольклорные и эпические жанры традиционно относят к «детству» человечества, когда саги, легенды и сказки передавались изустно старшим поколением младшему. Вместе с историями о богах, героях и волшебных существах передавалась накопленная веками мудрость, модели поведения, способы и критерии оценки событий. Форма и конструкция этих историй предусматривают ответы на вопросы, задаваемые детьми: почему Серый Волк хотел съесть Красную Шапочку? Как Одиссей спасся от циклопа, и почему он столь долго не мог вернуться домой? Возможно, использование в тексте заведомо архаизованных форм повествования должно побудить читателя вновь задать простые детские вопросы: что такое хорошо и что такое плохо? Кто такой герой и что стоит быть героем? И как поступать, чтобы мир не рассыпался космическим прахом? Все сказания объединяет одна, казалось бы, очевидная мысль - об ответственности правителя. Не перед историей или совестью – перед собственной землей и живущим на ней народом. До тех пор, пока люди, стоящие у власти, не осознают этой простой истины – они так и будут, в лучшем случае, каждый день пить молоко львицы и сражаться с одними и теми же духами нечистыми. А в худшем эти духи просто поглотят их.

Конечно, «Балканский венец» - книга на любителя. Любителя истории, литературной стилизаций, философии, мистики и конспирологии, наконец. По сути эта книга – открытая дверь в мир за перегородкой. И та доля фантастического, которую предлагает читателям Вук Задунайский, скорее, свойственна самому миру Балкан, где нет такой границы между естественным и сверхъестественным, как в нашей обыденной реальности.

Метафизическая неоднозначность мира кровавой нитью проходит через все повествование, сплетая нити жизней героев, сшивая в причудливые полотна ткань времени. «Однажды, – обещает автор, – в последнем сказании все сюжетные линии объединятся, переплетутся, причем уже не в прошлом, а в обозримом будущем. Обретенная голова царя Лазаря, вышедший из стены монах с чудотворной реликвией в руках, услышавший рога Дикой Охоты и восставший из могилы господарь Влад – все это звенья цепи, ведущей нас к грядущим переменам. О таких материях трудно и странно говорить обычным языком, стилизация неизбежна, и она подобна проводнику в тот безумный и яростный, но отчаянно красивый мир, где вершится история и создаются легенды. История творит легенды, легенды творят историю, а Истина упорно оказывается где-то посередине».

И все же «Балканский венец» ориентирован на исторические факты, хотя и допускает порой фантастическое развитие событий и их трактовку. В цикле торжествует «историческое», линейное время: кульминация ожидается где-то в будущем, а сам текст оказывается прогнозом, оставаясь при этом той самой шекспировской веточкой розмарина, что «для памятливости».

Не поют. Живут. Под бомбами. Среди разрушенных в который раз святынь и резни, вновь вернувшейся на землю меда и крови.

Анна Герасимова, искусствовед (ГИМ)
Вера Камша, писатель-фантаст