Печать страницы - "И возвращается ветер..."

В курс дела спешным порядком вошел, бумаги просмотрел. Так, говорит, начинаю кое-что понимать. И к Гонсало: где, говорит, ты наградной лист взял? И есть ли там еще что-нибудь в этом роде?
Ну, где взял – рассказывать бесполезно, показывать надо. Там полна комната всяких бумаг, наверное, всякое есть, и в этом роде тоже – эр Эдвард, он такой, а уж тот, другой – тем более!
Ну, тут все, конечно, сразу загорелись: показывай, говорят! И эр Дитрих, и дор Фелипе, и соберано. Папито тоже, не уступает. И Арлио с ним – спину предводителю прикрывать! Соберано заикнулся было, что эр Эдвард, мол, не способен… и – замолчал. Кивнул: давай, внук, показывай дорогу, и мы пойдем. Рэй Гальега, вы – с нами! Ага, соберано – а первый я лезу! Вы про все ходы знаете, какой куда ведет и как замки открывать? Нет? Значит, за мной, и никаких!
Полезли. Арлио перед тем чуть не силой всучил Гонсало медальон: ты, говорит, первым идешь – тебе защита нужней всего, а у нас у всех пистолеты и шпаги, отобьемся!
Лазальщики, тоже мне! Ни спичек при себе, ни свечек. Ладно, кошки с вами, ради такого дела можно и пару заначек распотрошить. Лезем. Только тихо! А то вдруг он опять там сидит! Эдвард у папито в заложниках, связан и заперт в чулане на Сильвестровом? А как насчет того, другого? Главного ызарга?
Фух-х-х. Дошли. Тсс… Сперва я гляну… Никого. Слава кошечкам. Добро пожаловать, почтенные доры!
Влезли. Огляделись. «Это же выходцева канцелярия!» – говорит рэй Гальега. Слышал, говорит, легенду в детстве от деда, а тот ее слыхал от своей двоюродной бабки по матери, а у нее муж был в родстве с семьей Эчеверрия. Значит, оказывается, вовсе и не легенда. Всё как в те разы было: шкафы, папками и томами набитые, стол, на столе чернильница. Эр Дитрих – тот сразу в ящики стола полез. А закрыто! Нате отмычку, так уж и быть!
Оказалась в ящике толстая книга в черном переплете – большущая, тяжелая, такой дай по башке – мозги через нос вылетят! Соберано с Айзенхерцем два фонаря на стол поставили – и как давай ее листать! А Гонсало подкрался, и через плечо эру Дитриху заглядывает – интересно же! Ага, вся бухгалтерия тут, весь список… да, за пять лет, какие соберано распоряжения отдавал – и как их наизнанку выворачивали! С датами и номерами приказов. А вот… Кап. Веласкес. Нагр. л. пост... Гос. Пис.№… Приказ №… от… прив. в исп. Приведено, значит, в исполнение. Так говорят, когда кого-нибудь расстреливают – спасибо Лукасу, просветил. А почерк? Почерк эра Эдварда! И соберано узнал, и Айзенхерц.
– Карлос, так вы говорите, Эд… Мейн у вас, на Сильвестровом? Я бы хотел лично спросить у него, что всё это значит!
Правильно, соберано! Ведь это же эр Эдвард вам предложил, чтобы мы с Гудрун ехали кататься, правильно?
Кивнул государь. И зубы сжал. Ну да, а вы как думали? Так это еще и не Эдвардова идея, а того, другого! Какого? Того, кому эр Эдвард докладывался. Кто точно? А вот не видел Гонсало, Эдвард-то сидел за столом, прямо напротив глазка, а тот – сбоку, не разглядеть. Обращался к нему Мейн? А как же, эр Айзенхерц, так и подлизывался: всё «герцог» да «дорогой герцог»… а еще… тьфу, кошки, вылетело из головы… эр… Рональд? Райнер?.. Северное какое-то имя… Во! Эр Рейнхард!

– Ну, граф, и как вы это объясните?!
Мейн затравленно озирается – со всех сторон устремлены на него холодные, выжидающие взгляды: принца Оллара, Гальеги, Рафиано, Арлио. И мальчишка этот, вороненок, из-под локтя у отца выглядывает! Бежать некуда. Его загнали в угол. И как загнанная в угол крыса, эр Эдвард бросается в последний, отчаянный бой.
– Ненавижу!! – хрипит он, брызгая слюной, словно бешеный пес. – Чтоб вы, воронье гнездо, все попередохли! Всё, всё коту под хвост! Целый круг… Ууу! – кинулся на соберано – но Айзенхерц прикрыл собой государя, а Мейну въехал стальным кулаком в физиономию, так что тот мимо стула сел, смешно растопырив ноги, – так с синим фонарем под глазом на Пласа-Занха и поедет, а куда же его теперь еще!
– Но… Эдуардо… За что?!
– За всё, что тебе причитается, щипаная ворона! Да еще за Августа! Ничего! Ничего!!
– Тихо! – рыкнул эр Дитрих. – Извольте объясниться, господин Мейн.
– Феншо-Тремейн! – выкрикивает срывающимся голосом секретарь. – Да, закатные вороньи отродья, Оскар Феншо-Тремейн, генерал, герой Варасты, наш с Симоном предок, которого этот ваш, чтоб его кошки разорвали, Ворон-Рокэ предал и использовал!!
– Как именно? – уточняет невозмутимый бергер.
И Мейн выплескивает, как грязную мутную воду из поганого ведра: в Варастийскую кампанию Рокэ, тогда еще никакой не святой, а просто Первый Маршал, нарочно поручил блестящему генералу Феншо-Тремейну заведомо безнадежное предприятие – а потом сам же графа Оскара и расстрелял за то, что тот якобы зрял положил своих людей. Позавидовал маршал молодости, красоте, уму и отваге младшего товарища! Конкурента почуял! А вернее всего – взревновал, когда прослышал, что царственная любовница его, Катарина Оллар, предпочла в конце концов истинного Человека Чести, потомка древнего рода кэналлийскому пьянице! Граф Оскар бесславно погиб и был погребен в безвестной могиле посреди Варастийской степи, подобно бессловесной скотине – но успел оставить сыновей-двойняшек прекрасной олларийке Мари Левен. И даже клялся, что признает их, как законных детей – но не успел… И умирая от горя, Мари Левен, за неимением другого имущества, завещала подросшим детям месть. И поколение за поколением их потомки поднимались всё выше по социальной лестнице – чтобы к ненавистной вороньей семейке подобраться наконец. И вот всё рухнуло! Но ничего! Эр Ре…
Выстрел. Звон стекла. Топот за окном. Эдвард Мейн лежит навзничь, лицо его перекошено ненавистью – и между глаз темно-красный провал.

***
Прицелиться, спустить курок – есть! Вовремя. А теперь – бежать. Прыгнуть в седло, дать шпоры и рвануть галопом, выкрикивая на скаку все, что на язык придет про измену, соберано и раненого принца, чтобы перешедшие на сторону Оллара гвардейцы к окну скопом ринулись, а не за тобой вслед. Нырнуть в сквер – с аллеи в сторону, в темноту, подальше от фонарей. Тра-та, тра-та, тра-та – отстукивают копыта, летят из-под них льдинки и мерзлые листья, светает, плохо, не успели, тра-та-та-та – цокот двоится, и двоится тень. Нагнал, поравнялся. «Эр Ште…». «Тихо. Ну, как?» Всё пропало, эр, но мы спасены, канцелярию нашли, заговор раскрыт, но эр Эдвард не успел выдать эра Рейн…
– Тихо!
Они скачут рядом, стремя к стремени, намокшие серый и черный плащи тяжело хлопают на ветру за их спинами, рассказать всё, что произошло, четко и коротко, как учили – собеседник наклоняется, чтобы ни одно сказанное шепотом слово не улетело на ветер нерасслышанным, даже обнимает за талию, чтобы с седла не сверзиться. Ничего, все равно никто не видит…
– Это всё?
– Всё, эр Шт… – чужая рука скользит с талии выше, под лопатку, щелчок, жар, холод и боль, и темно в глазах… И уносятся вперед, и исчезают за оградою черная тень и черный всадник.
***
Ну вот, наконец-то. Хоть и говорят, что лучшая новость – отсутствие новостей, однако лучше дурные новости, нежели тянущая, вязкая неизвестность.
– Как наши дела, Штефан?
Что?! Канцелярию?! И Мейн…?!! Впрочем, по сути, ничего удивительного, кузен: жажда мести есть чувство, а кто живет чувствами, а не разумом, тот рано или поздно падет их жертвой, как баран на языческом алтаре. Но раз он не успел назвать никаких имен, кроме своего несчастного предка – значит, ничего страшного не случилось. Для нас не случилось. Что вы говорите? Вурст? Превосходно, дорогой Штефан. Весьма разумно. Орудие использовано – орудие убрано. Вашу руку, дорогой мой, вы спасли всё!
Небрежно, как бы между прочим, повернуть фамильное кольцо аметистом внутрь. И перед тем, как протянуть руку – плотно сжать вытянутые три пальца, чтобы платиновый кракен на перстне высунул клюв.
– Благодарю, Штефан. Поезжайте к себе, дорогой мой, вам нужно отдохнуть и выспаться – завтра на службу! Я тоже ложусь.
Проводить гостя – и, погасив лампу, смотреть одним глазом из-за занавески, как всадник в черном плаще выезжает со двора, дает шпоры… И не доехав до угла, сваливается на шею лошади. Прекрасно. Фамильное средство осечек не дает. Прости, кузен, но неизвестно, как бы ты держался, попав в руки молодчикам Айзенхерца, что бы выболтал и что бы выдумал… Теперь козлом отпущения станет Мейн, и один лишь Мейн, и, по причине смерти виновного, никакого громкого процесса… Тишина, покой, рутина. А кракен будто и не думал всплывать из глубин.

…Арлио и Гальега метнулись к окну, рванули обе створки – в одной стекло вылетело, на пол грохнулось, разбилось. Разъясняют наперебой обстановку набежавшим гвардейцам, и сами спрашивают: кто стрелял? Ах, серомундирник? Из дворца приехал к Дитриху? Так что ж не зашел? Мешать не хотел?!! А потом заорал про измену? И вы все поверили? Что ж, неудивительно. Практически любой бы поверил. Кто-кто, говорите, это был? Фок Вурст?! Еще один из Придды! Найдем, никуда не денется, говорит эр Дитрих – а сам быстро, сноровисто, безо всяких там сантиментов обыскивает тело. Какая-то мелочь в карманах, эспера на шее, брачный браслет…
– Смотрите, сир!
Печать соберано. Большая – на обратной стороне эсперы. Малая, как на перстне – на одном из звеньев брачного браслета. Вот, значит, как. Всё правильно. Одна копия – у государя в кабинете, куда никто из дальнего гарнизона не приедет и не полезет проверять. Вторая должна отправиться по месту назначения. После того, как писарь сделает копию для канцелярского архива. Просто копию, на которой стоит канцелярский штамп «С подлинным верно». Но что стоит за закрытыми дверями, в кабинете начальника канцелярии изготовить еще копию? Если наловчиться подделывать подпись и изготовить еще один комплект печатей… Правильный приказ остался в архиве, а в гарнизон полетело… Леворукий знает, что туда летело! Но судя по последствиям… А если предположить, что и личная переписка Родриго Алвы – да те же записки Карлосу и мальчишкам! – следовала тем же маршрутом, неузнаваемо преображаясь по пути?! А что если вот так и славный старина Эчеверрия..? Эдуардо, верный, преданный, друг детства… Кошки его дери!
– Я был глуп, как Окделл. – И струна, басовая, рояльная, чуть не в мизинец толщиной, в ушах – дзззз… Дрынн! Лопнула, расхлысталась, дребезжат и мечутся на концах раскрутившиеся медные завитки. Тьфу, кошки, до чего погода паршивая. Давление скачет, как крашеная киркорелла. Да еще и не выспался. Стар ты стал, Родриго… – Так вот, повторяю, господа: я был глуп, как Окделл. Но впредь постараюсь быть умнее. Все слышали?
Слышали. И Карлос, и Гонсалито, и Гальега с Арлио, и гвардейцы. Гвардейцы. Нужно показать им браслет и эсперу, рассказать всё, чтобы поняли, и чтобы прекратился наконец этот кошмар, это фанданго на острие ножа, которое по милости покойного Эдварда Альвеара пляшет с двумя кавалерами разом. Соберано делает шаг к окну – и осекается. Нет. Это не его прерогатива и обязанность. Потому что это сейчас – не его люди. А принца Оллара.
– Карлос, вас, надеюсь, не затруднит объяснить господам офицерам, что они, собственно, тут увидели? Насколько мне знакомы нравы, принятые при Малом дворе, слухи пойдут, если только я лично не зашью всем вашим приятелям рты, – так пусть эти россказни хотя бы соответствуют действительности.
Вот так. Держать лицо, играть роль, чтобы не проиграть, когда победить невозможно. И Карлито понял: когда брал из рук браслет с эсперой, чуть-чуть улыбнулся уголками губ. А во взгляде – торжество. И… нечто похожее на… сочувствие?!
Послать Гальегу за Хорхе, Лонсето и остальными – пускай тоже посмотрят! А заодно пусть Гонсало отведет домой и уложит спать, да сам ложится там же, у порога. И кстати, где всё-таки Гудрун?

Фу… Ну вот приснится же такое! Будто бы кошки, все пятеро, за Герцогом по башне гоняются, а он, Гонсало, пытается их поймать, всех сразу, а ворон каркает и ругается на кэналли… Тьфу! Хорошо, что проснулся. И надо же было задрыхнуть прямо за стенкой собераньего кабинета, на полу! Это вчера, впрочем, считай, уже сегодня рано утром, дор Маурисьо, ну то есть рэй Гальега, во дворец Гонсало привел, умыл, раздел, спать уложил – и сам лег на ковре у двери, как ему было велено, подушку с кресла под голову подложив и плащом укрывшись. Гонсало, конечно, залез сперва в кровать, как послушный, деваться было некуда. Но как лег, так и встал, когда дор Маурисьо захрапел. Оделся тихонько – и шасть в потайную дверку! Ага, как же, ждите, сир: будем мы спать, когда во дворце творится самое интересное! Кошки с две!
А в кабинете – ну, дела! – вся честная компания собралась. И тех, и этих. Папито, оба тиос, Арлио с братцами и одним кузеном, дор Хоакин и еще один, на него похожий, только седее – а, понятно, брат маршальский, альмиранте дор Мигель! Эр Теодор, эр Готье, эр Филипп. Эр Якоб. Ого, даже Ёханого Манрика вытащили из постели, сидит, зевает, прикрываясь рукой! Ну и соберано – куда без него. Говорили – и по очереди, и все наперебой, горячились, старые обиды припоминали, кидали на стол перед соберано записки, разворачивали бумаги с печатями. Удивлялись, как ловко кто-то пристрелил секретаря – в форточку, судя по всему, ствол просунул, да прямо Мейну в лоб! Головами качали. Поднимали брови. Выпучивали глаза. Соберано к папито старался подластиться, спрашивал, а что тот, собственно, собирался с Талигом делать, когда возьмет власть – «может быть, если что-то стоящее, то попробуем вместе?». А папито с тиос взяли да и не повелись на это! Что они, дураки, сразу размякать, после всего, что было? Сейчас, говорят, первое дело – убийцу Рамиро наказать, то есть настоящего, того, главного ызарга.
Манрик всё добивался, как ему теперь отличить настоящие требования на гербовую бумагу для соберано от поддельных, и кто на самом деле выписывал и подписывал счет-фактуру на доптираж «Пути к победе», «ну как же, тот самый, сир, по вашему распоряжению, который шел на Альвеару и окрестности!». У соберано опять, в какой уж раз, брови к волосам в гости поехали. «Я, – говорит, – ничего подобного за собой не припомню! А вы, эр Иоганн, не припомните ли, кто вам этот документ приносил? Главред, Сэц-Ариж?» «Нет, сир, – тессорий ему в ответ, – как сейчас помню, эр Пьер тогда болел, а за него распоряжался его заместитель, как там его… а, Реми Салиган!». Тут эр Рафиано вклинился. «Салиган? – спрашивает. – Грязный маркиз? Да когда же наконец бедный Пьер его выгонит! Да каждая его статья – гвоздь в гроб талигской журналистики! Зато для желтой прессы он просто находка, этот Реми!».
Ага, так вот, значит, с кем покойный Мейн возле грота тогда беседовал! Газетчик, значит, этот Реми, да не из простых, а чей-то там заместитель. И они с Мейном, за спиной этого кого-то там, состряпали особый номер газеты. Для герцога. Для старого Ноймаринена, дора Лодовико. И такой там дряни понаписали, что дор Лодовико из-за этого выгнал в Коннершталь своего сына, дора Альберто, Ренкваха рассказывал! Они там вместе были с тио Рамиро. И всё в газетке той было неправда, а дор Лодовико поверил как дурак. Эти взрослые – жуткие дураки, чем взрослее, тем дурнее: вечно в любую чушь готовы поверить, если ее «все» говорят или в газете написано. Кто такие эти «все»? Где они, покажите? А бумага всё стерпит – так эр Лаптон говорит. Та-ак… А если показать папито, что у нас в дневнике про этого маркиза записано? А папито покажет дору Лодовико? Вот только спать охота… Сейчас, чуть-чуть, секундочку, посижу… Привалился к стенке – и уснул! Тьфу, кошки! Хорошо еще, что Гонсало не взрослый и не на посту каком-нибудь!

Встал, встряхнулся, потянулся, глянул на всякий случай в глазок – никого. Правильно, надо же и взрослым когда-то спать. Направился к себе. Четверти пути не прошел – столкнулся нос к носу с дором Хесусом. Тот, оказывается, решил на всякий случай разведать пути к отступлению, спустился из башенки, сумел открыть дверцу в детскую – всеслышащий Ренкваха подсказал, как, потому что еще тогда подслушал, как тио Рамиро объяснял Гонсало. А в детской как раз проснулся дор Маурисьо и уже готов был в панику удариться оттого, что собераньего внука нет на месте.
Ничего, тут Гонсало, а куда он из дворца денется! Сейчас умоемся, наведаемся на кухню, раздобудем еды на всю компанию. Соберано? Так он еще спит наверняка, а не спит, так все равно подождет! Он-то ведь голодным сидеть не будет – а вот дору Клотильду никто кроме нас не накормит, и Ренкваху, и Алваро с Долорес!
– Так, говорите, соберано подождет?
Ну вот, а кто говорил, что подслушивать плохо? А сам? Явился, тоже. И папито с ним, и дор Фелипе, и эр Якоб почему-то. Четверо. Леворукого не хватает. А вот, Айзенхерц за него!
Соберано с дором Хесусом как увидали друг друга, так глаза и вытаращили. А потом государь и говорит: мол, где ж вы столько времени пропадали, рей Суавес? Мне, говорит, очень вас не хватало! Впрочем, вас извиняет то, что вы служили моему сыну, а значит, все-равно – правящему дому, как ни крути.
– Да знаю я, где пропадал почтенный рэй, – Айзенхерц вклинился, как ледокол, с улыбочкой этакой. – Если учесть, что отставка эра Суавеса поразительным образом практически совпала по времени с приступом благочестия у юной графини Штарквинд… Нетрудно догадаться!
Рэй напрягся весь, к дверце потайной отступил, рука на эфесе. И папито встал с ним рядом. Тоже за шпагу схватился. «Ну что вы, – улыбается эр Дитрих, – мой принц, дорогой эр Хесус! Вы совершенно напрасно так плохо думаете обо мне! Эрэа Клотильде ничто не грозит, клянусь Четверыми!»
«Клотильда Штарквинд? – поднял бровь соберано. – Что ж, нечто подобное я и предполагал. Дриксенка. Любовь наперекор политике – как романтично!»
– Но, сир, поскольку Дриксен официально стала талигской провинцией, девица Штарквинд тоже стала подданной Талига! – заметил Рафиано. – А раз эрэа Клотильда больше не подданная враждебной Талигу державы, да и державы той больше на карте нет – то и преследовать девицу Штарквинд не за что!
– Согласен, – кивнул государь. – Скорее уж, принцу сделать внушение, чтобы не кружил головы невинным девицам. Кстати, у нее хватило ума взять вымышленное имя?
– Клотильда Аррохадо, – отвечал Айзенхерц, – принц обвенчался с графиней под именем Рубена Аррохадо, по абвениатскому обычаю. Хорош бы я был, если бы молодому теньенту удалось скрыть от меня свои похождения!
– Кто..?! – ощерился принц, и Гонсало испугался, что сейчас опять все поссорятся. А эр Дитрих давай рассказывать про фок Вурста, который за дорой Клотильдой следил, да нашим и вашим докладывал – копию Айзенхерцу, а копию Мейну, ну и тому, главному ызаргу. Вот этот-то самый Вурст, эр Дитрих сказал, и вкатил пулю в лоб Мейну – ничего не скажешь, стрелок был отменный! Стоял у окна, подслушивал, а как запахло жареным, так сообщника и прикончил. А потом его самого прикончили. И сделал это, судя по всему, Штефан Гирке, начальник канцелярии. Которого самого нашли мертвым у ограды его особняка. Сердце сдало. Только вот как-то подозрительно вовремя. Видно, не только ызарги, но и спруты друг друга жрут.
Ну и ну… Это, значит, тот «дорогой Штефан», который куда-то там дорисовал гриф «совершенно секретно»… а, вот, на эти самые бумаги, про комиссии!
Да, соглашается соберано, вот теперь всё понятно, всё встает на свои места: и комиссии из ведомства супрема – а на самом деле вице-супрема! И покушения – оба исполнителя из Придды, да и Вурст – тоже, и герцог по имени Рейнхард при дворе один – вице-супрем Придд. Которому все пешки повиновались – должны были, не могли не повиноваться! – как своему сюзерену. Вот только прямых улик против него нет. Оторвал спрут прищемленные щупальца, выпустил облако чернил – и укрылся в глубинах, лег на дно, будто его тут и не было! Но не исключено, что еще попробует чужими щупальцами в чернильной воде рыбку половить…
– И потому, – соберано говорит, – и вы, эр Якоб, и все остальные, если получите от меня распоряжение, которое покажется вам хоть сколько-нибудь необычным и нелогичным, каким бы секретным оно ни было – немедленно извещать меня и эра Дитриха! А вам, Карлос – мое распоряжение, точно мое, без обмана, все видят и слышат! – представить ко двору рэйю Клотильду Аррохадо, досточтимую вдову героя войны, теньента… кошки! Полковника Рубена Аррохадо! И, кстати, я бы очень хотел лично познакомиться с юным героем, который с олларийскими тварями так славно управился!

…Под сиденьями темно, тесно, пахнет половой тряпкой и железом, а еще ваксой, которой гвардейцы надраивают сапоги. Сапоги торчат прямо перед носом у Гонсало, и он даже знает чьи: дора Кристобаля, теньента Суньиги. А перед носом у Гудрун – сапоги теньента Мартинеса. Гудрун морщит нос – ну ясно: девчонка, да еще и принцесса. Только бы чихнуть не вздумала! Напротив, через проход, под сиденьями вытянулись Алваро и Долорес – ну те понимают, что к чему, не шелохнутся. Брр. Холодно. Оно ведь железное, брюхо-то у самолета. Но все равно хорошо. Мерно рокочут двигатели – и стальная птица несется на северо-запад. То есть надо говорить «курс норд-вест» – тио Алонсо научил.
Спать охота. Лег вчера кот знает во сколько – а зато всё, что надо, подслушал. И всем рассказал, и с кем надо поговорил, и всё устроил как следует. «Да вставайте же! Вот засони! – бегал среди ночи по тайному ходу от комнаты к комнате, жал на рычаги и кнопки, распахивал дверцы – и тормошил, расталкивал Гудрун, Долорес, Алваро. Стаскивал одеяла, щекотал немилосердно пятки. – Ну, поднимайтесь живее! А то без нас улетят!». И пробрались все четверо по ходам на задний двор, прокрались в конюшню, влезли в карету – Гонсало с Гудрун в багажный ящик, оба Аррохадо – под сиденья. Там удалось даже поспать немножко. Потом слышно было – запрягли, поехали! На аэродром поехали. Там кое-как удалось выползти незаметно. Огляделись, прислушались – ага, взвод гвардейцев летит туда же, куда нам надо! Вон на том транспортнике! Подкрались короткими перебежками, замешались в строй – и вперед! Влезли, затихарились и, пока не взлетели – дыхнуть боялись. Хорошо. Никто не выдал. Ни конюх Педро, ни дядюшка Рафаэль, ни гвардейцы – те наоборот старались спрятать. Дор Кристобаль сказал: «Всё равно ведь что-нибудь придумаете, соберанито, а тут хоть под присмотром будете!». А теперь сидит и – шепотом себе под нос… ну, так, ничего особенного. Ну, карьяра, ну, квальдэто, ну, мьерда де гато… Эх, с Лукасом Ройей свести бы дора Кристобаля – вот тот бы его научил ругаться!
Добили наконец-то дриксов. Эр Ульрих письмо прислал! Всё. Точка. И будет в Эйнрехте по такому случаю торжественное подписание акта о полной, окончательной и безоговорочной капитуляции. И победный парад. А потом – еще один, морской, в Метхенберге. И папито летит туда акт подписывать, и тио Хорхе, и тио Алонсо. А Гонсало с Гудрун что, Манрики рыжие?! Да пусть соберано хоть все перья от злости себе повыщиплет – Гонсало тоже туда летит, и всё поглядит! А то когда еще такое увидишь? Эх, жалко – в иллюминаторы не посмотреть. Интересно же, как Талиг сверху выглядит! Та-ак… На снижение, похоже, пошли… Ну да, Хексберг, говорят, на заправку садимся… Интересно, там хоть сортир поблизости есть?

Сели. И даже в сортир успели. А вот когда возвращались и совсем было вознамерились обратно залезть – Алваро как раз Гудрун в люк подсаживал, – вот тут-то их тио Хорхе и заловил! Это что такое, говорит, это вы откуда тут взялись?! Там соберано наверняка с ума сходит и бедного дора Аугусто уже расстрелять успел! Не успел, в ответ ему Гонсало: мы ж ему записку написали, что летим на парад. Сгреб их тио Хорхе, как котят, потащил к папито. Тот тоже давай сперва ругаться – а потом махнул рукой и сказал, что сам на их месте поступил бы так же. Полетели дальше: Гонсало с Гудрун – вместе с папито и тио Хорхе, а оба Аррохадо – с дорой Марисой и тио Алонсо. Так гораздо интереснее: и вниз на землю можно глядеть – на карту в большом атласе похоже, только лучше, ментора нет и никто про землеописание не нудит в ухо; и смотреть, как тио Хорхе управляет самолетом, запоминать, что и как – может, как-нибудь удастся самому попробовать?
Прибыли, наконец. Умылись, отряхнулись, в порядок себя привели. Перекусили по-быстрому. Папито сказал, чтобы они, все четверо, не лезли особо никому на глаза: во-первых, маленькие еще, а во-вторых, вымазались, пока прятались в транспортнике под сиденьями, а переодеваться не во что. Да и заниматься малышней некому – у всех свои серьезные дела есть. Так что, говорит, хотели парад глядеть – глядите, так уж и быть. Присядьте на балконе, за балюстрадой спрячьтесь – и чтобы вас ни видно, ни слышно не было!
Присели – и смотрели, как по мостовой перед дворцом, где раньше жил старый кесарь, а теперь поселился талигский наместник, скачут легким галопом кавалеристы, трюхают, подпрыгивая, пушки – «Ух ты, гляди, Алваро, здоровенная какая! Лошади еле тянут! – Гаубица называется, дор Дьегаррон рассказывал», как ползут, оставляя ребристые следы, боевые машины эра Литенкетте, и старый маршал Савиньяк скакал на вороном, и улыбался, отдавая честь, и ехал впереди артиллерии, важно восседая на темно-гнедом, осанистый эр Хайнц Вейзель, а прежде чем всё началось, толстопузый эр Ульрих взгромоздился на мощного светло-серого в яблоках – и объезжал строй, и с каждым полком здоровался – а солдаты в ответ гавкали, как дворовые собаки, «Здравия желаю!» и вопили «Ура!!!» – а папито на белом коне принимал парад и салютовал шпагой, и лезвие блестело на неярком дриксенском солнышке. И наместник, то есть герцог Фельсенбург, был там, длинный, тощий, белобрысый и грустный, в летной темно-синей форме, с пропеллерами на погонах, Гудрун спрашивал, хорошо ли ей в Альвеаре. «Аллес зер гут, онкель Руппи, – отвечала она, – Гонзель славный!». И то, не рассказывать же этому Руперту, как их по Санто-Рокэ мотало и карета дверцами хлопала… Кончился парад – обед начался. Ничего так. До собераньей пышности не дотянули, ну это и понятно, но все-таки и рыбу соленую нашли, и мясо, и зелень, и пирожных медовых напекли. Гонсало с остальными сидели хоть и вроде бы в парадном зале, но все-таки не за столом со взрослыми – а наверху, на галерее. И дора Суньигу к ним приставили, следить. Ничего, им тоже всякой еды принесли, ешь не хочу. Наелись до отвала, Гонсало с Алваро еще и в карманы печенья напихали, и в носовые платки хлеба с бужениной позавязывали: еще же в Метхенберг лететь! Некуртуазно, конечно, но ничего, Суньига отвернулся, остальным снизу не видно – а вот с галереи видно всё! А как наелись, Гудрун втихаря и говорит: мол, у тебя отмычка с собой? Как всегда! А ты как думала! Тогда давай, говорит, я скажу, что хочу тебе дворец показать, а потом сбежим потихоньку как-нибудь и посмотрим, что в дедушкином кабинете творится. Дедушка ее, говорит, ну то есть покойный кесарь Олаф, показывал ей шкатулку, которая у него в секретере, во втором ящике лежала, резная такая, с янтарными вставками, и говорил, что, как умрет, чтобы эту шкатулку Гудрун отдали, и папенька это знал, и эрэа Марта. Забрать бы наследство, если только его маменька принцессина в обитель с собой не прихватила… Неплохо бы забрать. Интересно, что там кесарь прятал…

…Получилось, молодцы Аррохадо – увели теньента за собой в другой коридор, а мы, как они за поворотом скрылись, так из-за занавески вылезли – и рысью марш, пока тут все на уши не встали, что наследник пропал. Ну, где? Ага, вот нужная дверь, портьеры бархатные синие. Кр-рак… Щелк! Слава Леворукому, сработало! Где секретер? Клац, клац… Есть! И правда, шкатулка. Гляди, Гудрун – оно? Оно. Бери – и бежим! О, тут еще тетрадь какая-то – прихвачу на всякий случай, моя-то кончается… Тьфу, кошки! Шаги за дверью. Нашли таки. И, похоже, не один Гальега, а целая команда! Куда..? В шкаф, говоришь? Давай!
Едва успели влезть – Гонсало в последний момент дверцу захлопнул. Замочек щелкнул. Ничего, отмычка с собой, расковыряем если что. Тссс… входят. Сапогами топают… Дверь закрыли. Расселись за столом. Ну-ка, Гудрун, подвинься, только тихонько… Ага, вот так, я буду в замочную скважину глядеть, а ты слушай во все уши, чтобы не пропустить ничего! Это что ж у нас тут за сборище? Папито. Тио Хорхе. Готфрид Гаунаусский, почетный гость – еще толще эра Ульриха, не поймешь, то ли у него пузо есть, то ли он у пуза. Каданский посол, эр, как там его… а, Джозеф Киттенер. Длинноносый, морда лошадиная, как улыбнется – зубы что твой бабушкин клавесин. И гайифский посол тут же – ну куда без него! Деньги-то кто платить будет? Воюют другие, а Гайифа обычно платит, тио Рамиро тогда хорошо растолковал… Сладкая рожа у Кристоса Янакиса – как еще на него мухи не садятся! А это… Вот этого белобрысого не знаю! Ну-ка, ну-ка, о чем говорят?..
…Совершенно конфиденциально… Сочувствуем… Готовы поддержать… Талигу нужна свежая кровь… Он застоялся… Точнее – засиделся… Не удалось… Второй шанс… Лучше иметь дело со здравомыслящим и договороспособным… Нам нужен Надор и… что-что еще?! Север Кесарии?! И… до Ордаля и Орса? И чтобы папито дал им клятву, как святой Рокэ? А задницы у них не слипнутся? Та-ак, то есть они – за папито, чтобы он сел на трон вместо соберано, как и хотел, и даже войска ему дадут, но в обмен на талигские земли. А разговор про это первым завел эр Рейнхард, герцог Придд, тот самый главный ызарг, мало ему стало Придды – Талига захотелось, хоть и обкорнанного. И переписку тайную вел сперва с дриксенским кесарем, а пуще того – с его сынком, принцем Фридрихом, еще до войны. Да как бы еще не из-за этих писем Фридрих с кесарем и воевать поперлись! А как Талиг одолевать стал – так эта тварь приддская давай каданцев, значит, с гаунаусцами обхаживать. Вовремя снесла карту. Те сперва согласились – а потом сдрейфили, как бы, значит, их это склизкое щупальце не обвело вокруг пальца. Правильно, такой обведет… А с папито, они думают, дело иметь можно. Ну да, они же, наверное, еще не знают… Эр Дитрих тогда соберано обещал, что перекроет все каналы диппочтовые до поры до времени – серомундирники это умеют!
А папито, значит, послам не верит – доказательств требует. А Готфрид, король медвежий, мигнул так незнакомцу белобрысому, и говорит: Штарквинд, мол, покажите его высочеству… тот ключик маленький на цепочке с шеи снял, подошел, припал на колено возле секретера – и давай тот самый ящик открывать! Ключик сперва не хотел поворачиваться, потом замок все-таки щелкнул тихонько, этот Штарквинд ящик выдвинул – и отшатнулся, будто оттуда сам Леворукий зеленым глазом на него взглянул!
Готфрид с Янакисом тоже как глянули – так у них челюсти и отвисли: да ведь тут же, говорят, ничего нет! Штарквинд, куда вы бумаги дели? Ключ ведь был один, у вас на шее висел, ведь не мог же никто из нас…!!
– Ну вот, – засмеялся тио Хорхе, – я ж тебе, Карлито, сразу сказал, что это чистой воды блеф! Пошли отсюда! Собираться пора.

Разошлись все. А тот белобрысый, Штарквинд, стоял сперва как оплеванный, вот-вот заплачет, потом рукой махнул и вышел на балкон. И дверь за собой закрыл. Вот и прекрасно. Пошли, Гудрун, только тихонько – а то так и досидим тут до того, что в Метхенберг улетят без нас, они ж, взрослые, только того и ждут!
Осторожно отмычку в замок… клац! Есть! Вылезаем, только тихо. Гонсало-то вылез, ему легче, а вот Гудрун замешкалась, завозилась со своей шкатулкой, зашуршала, вылезла наконец – а тут ветер в форточку подул, дверца у шкафа как хлопнет! Они с Гонсало – бежать, белобрысый как с балкона кинется вдогонку, как Гудрун за юбку ухватит! А принцесса как завизжит! Рванулась, упала, да прямо на тот бок, где в кармане у нее прячется фарфоровая Эльза. Звон и треск раздался – «Эльзхен!» – вскрикнула Гудрун и заплакала, тихо и горько. Даже Штарквинд растерялся – не привык, видно, дело иметь с девчонками маленькими. В коридоре затопотали – ага, похоже, визг принцессин услышали. Голоса. Но еще далеко. Ух, карьяра, папито! И дор Кристобаль! А Гонсало встал, как дурак. Упихать тетрадь за пазуху, оттолкнуть белобрысого – ух, тяжелый, не сдвинешь, взрослый, кошки его дери! Но сам отошел. Смотрит этак, ждет. Гудрун достала из кармана куклу, пытается сложить из осколков разбитую Эльзину голову… Давай помогу. Нет, не получается, клей нужен… А куколка вырвалась из рук – или Гудрун ее нечаянно выпустила. И – сделалась целая! И стала расти, расти, и вот уже не кукла на ковре лежит, а сидит перед ошарашенными детьми и белобрысым офицером пожилая дама в синем старинного фасона платье, очень почтенного и строгого вида, прямая как палка, седые волосы собраны в тугой пучок, нос длинный и крючковатый. Ну-ка, говорит, молодой человек, помогите мне встать! Вижу, говорит, никого из наших нет поблизости, пора мне за дело браться! Гонсало оробел сперва, но протянул даме руку. Спасибо, она говорит, дитя мое, но, боюсь, я слишком тяжела для тебя, уроню! Тогда белобрысый подошел, помог ей встать. А Гонсало – Гудрун за руку, и к двери поближе, на всякий случай.
– Ну, – спрашивает старуха, – и с кем я имею честь?
Вытянулся белобрысый, каблуками щелкнул, представился: Конрад, граф Штарквинд, капитан армии Дриксен… впрочем, теперь уже, наверное, следует говорить «в отставке». А вы, достопочтенная эрэа…
– Эльза Штарквинд.
«Хейлиге Эльза!» – вскрикнули разом Конрад и Гудрун.
– Собственной персоной. А ты, правнучек, думкопф, нашел с кем связываться! С каданцами – еще куда ни шло, но с гайифцами! Шанде! Стыдно! Никакой, – шипит, – войны за независимость на гайифские и каданские денежки, за которые придется отдать кесарийские земли! Довольно, говорит, нам войны. Вы, дети, бегите – а мы побеседуем!
Ну, Гонсало такое приглашение дважды повторять не надо, схватил Гудрун за руку – и ходу в дверь, и только за ручку взялся – с другой стороны дернули.
И эрэа Эльза тут же пропала, ну то есть опять в куклу обратилась и к Гудрун в карман спряталась. А Конрад белобрысый стоял и хлопал глазами как дурак.
Папито вошел, и тио Хорхе, и дор Суньига с парой гвардейцев – вся честна компания. Вот вы где, говорят, и что вы тут делали, и кто визжал, это кесарев секретарь принцессу напугал? Конрад попытался было объяснить – а папито только рукой махнул: всё потом. Гвардейцы Конрада схватили, скрутили и уволокли – в подвал какой-нибудь, дожидаться, когда до него у принца Оллара дойдет очередь.
Потом был Метхенберг, и парад, и порт с кораблями – ух, интересно! Тио Алонсо даже на мостик к себе подняться разрешил. А когда приехали на аэродром, чтобы обратно лететь, оказалось, что их дожидается… Айзенхерц! Злющий, как кот, которому дверью хвост прищемили! Даже не ругался. Но так смотрел… И молчал. И в конце концов Гонсало не выдержал: «Да ладно вам, эр Дитрих! Вот лучше поглядите, что я раздобыл!». И тетрадь трофейную кесаревскую из-за пазухи вытянул…

Отгремел салютами метхенбергский парад – полетели обратно. Через Блюменталь и Хексберг, потом на Мейсен. А там, пока отдыхали и заправлялись, сел патрульный «ястребок», летчик с тио Хорхе давай болтать про свое, про пилотское, и между прочим упомянул, что в Надоре нынче уж больно погода стоит хорошая, даже над Надорским лесом – сколько помню, говорит, никогда еще такого не бывало, сколько ни летали – вечно всё туманом затянуто. А теперь вот – разогнало! Папито, как про это узнал, так и загорелся: Хорхе, Мариса, говорит, летим сейчас по Каданскому до Коннершталя – я хоть погляжу, где погиб наш брат!
Ну, пока суд да дело, пока договаривались с комендантом аэродрома насчет аренды двух винтокрылов и загрузки их керосином под завязку, пока поели, пока машины осмотрели и заправили – вот уже и сумерки. Ничего, в темноте-то еще лучше, в брюхо винтокрылье залезать и между канистрами прятаться удобнее – а то ишь чего папито удумал: они, значит, с тио Хорхе сейчас до Коннершталя, чтобы с утра пораньше в Надорский лес, а Гонсало с остальными домой! Да хоть на четырех спецбортах – кошкин хвост им всем, с вороньими перьями! Гонсало, может, тоже хочет отдать последние почести тио Рамиро!
***
– Исабель… Исабелита… чикита…
Они сидят, прижавшись друг к другу, на старой, вытертой волчьей шкуре, под огромной елью, почти скрытые от мира ее тяжелыми нависающими лапами, шершавая чешуйчатая кора – как драконья шкура, а на кончиках веток – веселые зеленые кисточки, пряно пахнущие хвоей и смолой. В Надоре весна – вон, даже в их убежище, скрытом от солнца, все растаяло и просохло!
– Мири, уилл ю мэрри ми?
– Си, Исабель. Когда подрастешь. Обязательно.
Ну вот. Думал-думал, не спал ночами, представлял, воображал себе, как еще хотя бы год – и, если ничего не случится, то пойдет он, как полагается, сперва к эру Эгмонту, а потом, если тот не воспротивится, то по всей форме предложит Исабель руку и сердце. А она взяла да и опередила его. И никакого смущения в серых глазах. Дитя природы.
– Риали? Итс нот лай?
– Риали, кэрида, – на талиге, на письменном языке он бы еще замялся, как мальчишка, да, собственно, так оно и есть, ведь впервые в жизни девице в любви признается, но если перемешать кэналли с надорленгом – так и ничего.
– Летс гоу, – она тянет его за рукав – и подмигивает.
Привела на небольшую полянку, окруженную огромными, в три обхвата, соснами. Тут Рамиро еще не бывал. Темновато – кроны деревьев почти не пропускают свет. Под соснами по периметру всё заросло дикой вишней, малиной, шиповником – лосю не продраться. Лишь в одном месте промежуток меж двух кустов, вроде как арка – под ней Бесс с Рамиро и прошли. Прямо напротив входа – здоровенная скала, высотой чуть не вровень с соснами. А на скале грубо высечена большая, в два человеческих роста, фигура стоящего мужчины, статного, плечистого и бородатого, с суровым лицом. По скале стекает струйками вода, и мох разросся – будто в плащ одет великан. Бесс выжидающе глядит на Рамиро: ну что, идешь? Хорошо, идем – показывай, куда, и что нужно делать. А то еще попадет Рамиро впросак – ему ж никто до сих пор не рассказал, как себя вести в лесном святилище.
– Ю толд ми… Соу итс нот лай?
– Нот лай, кэрида. Те амо.
– Тогда ты делать как я, – вынула кинжальчик, чуть дотронулась лезвием до ладони – кровь выступила. Бесс подошла к скале, приложила пораненную ладонь к мокрому камню, к сжатой в кулак великаньей лапище, чтобы струйки воды смывали кровь. Рамиро тоже вытянул из ножен свой нож, порезал руку, приложил к серому граниту – холодно. Их ладони рядом, на кулаке гиганта. Видно, как прозрачные струйки окрашиваются алым, и где чья кровь – уже не разобрать.
– Ай лав ю.
– Те амо.
– Форевер.
– Пара сьемпре.
– Ин зэ нейм оф Лит.
– Эномбрэ де Литэ – кошки, чуть не сорвалось с языка «Астрапэ».
В воздухе натягивается до дрожи – и с дребезгом лопается толстая ржавая струна.

Когда возвращались, на полдороге встретил их герцог Эгмонт. И на лице его написана была радость – и в то же время тревога и… растерянность, что ли. Вот вы где, сказал. А я вас везде ищу. Что случилось? Идемте, говорит, сами посмотрите.
Пришли к пещере – а перед ней, на большой поляне все надорские выходцы, в полном сборе. Как увидели Рамиро – так и зашептали-зашелестели: спасибо, спасибо, сбылось пророчество, ты нас освободил, ты даровал нам покой… Подходили по одному – Айрис, Дейрдре, Эдит, Эйвон, Нэн, капитан Рут… Кланялись. Потом так же кланялись, прощаясь, Эгмонту и Мирабелле, стоявшей у входа в пещеру. И – исчезали, рассыпались прахом, серою пылью, и невесть откуда налетевший ветер взметал эту пыль – и уносил в лес.
И когда рассыпался в пыль последний выходец и стих ветер, Эгмонт взял Рамиро и Бесс за руки, повел в пещеру, велел созвать немедля весь клан Окделлов, а когда все собрались в зале вокруг очага, и даже прадедушка Джеральд явился, опираясь на неизменную палку, –Лесной герцог объявил о помолвке своей старшей дочери Элизабет с маркизом Рамиро Алвасете: пророчества исполнились, ничего не поделаешь! Совершиться же браку назначили через три года – когда невеста созреет для супружеских трудов.
…Когда на небо золотой пушистой лисицей взбежала луна и уже почти затихло шумное пиршество, помолвленные сидели, обнявшись, на бревне у входа в Окделл-Хоул. Бесс жениха просвещала насчет пророчеств. И впрямь всё вышло как по Книге Ричарда! Во-первых, Алан Окделл спас жизнь Рамиро Алве. Во-вторых, Эгмонт Окделл не прогнал в лес «ручную ворону» – значит, оказался мудр и великодушен. В-третьих, Мирабелла Окделлская сказала тогда Рамиро: «Скворчик мой, птенчик, сыночек» – выходит, усыновила Вороненка, не по-настоящему, конечно, но Абсолюту, наверное, это всё равно. А теперь вот мужчина из рода Алва по любви и по доброй воле назвал невестой деву Окделл!
Та-ак… Но если выходцы упокоились – значит, исполнились все пять пророчеств. В том числе – то, что изрек Отец Скал: «Алва станет глуп как Окделл, и сам это признает»! Рамиро приняли в клан Окделлов – но дураком его никто не называл. Кроме соберано и Мейналя с присными – а им веры нет. Братья тоже не глупы – иначе бы не удрали из дворца. И потом, Карлос – принц Оллар, Хорхе – герцог Кэналлоа, Алонсо – Марикьяре. Если Абвений говорил «Алва», подразумевая не просто кого-то из Воронов, а именно главу рода… то сбывшееся пророчество означает, что дор Родриго послал-таки Мейна и его клику ко всем помойным котам и сейчас терзается запоздалым раскаянием. Впрочем, ему, Рамиро, на это раскаяние теперь шестнадцать раз наплевать. Вот только узнать бы как-нибудь, как дела у братьев…

Миновало еще четыре дня – всё в Окделл-Хоуле шло своим привычным порядком. На пятый день дозорные, слезши с наблюдательной сосны, доложили, что туман, доселе целый круг прятавший Надор от чужих глаз, рассеялся. Будто и не бывало. Если в трубу старого тана Джеральда, которая, говорят, еще от его двоюродного прапрадеда, тана Джеймса, пришельца аж из самого Вальдесберга, осталась, поглядеть – то видно до самой Черты.
Значит, и впрямь всё стало так, как говорили Леворукий и Абвении. А если так, то теперь надорцы могут за Черту выходить. Неплохо. Впрочем, чего надорцы там, за Чертой, не видели? А талигцам открылась дорога в Лес. Всем, то есть, без разбору. И кто теперь по этой дороге поедет, и что станет в Лесу делать – одному кошачьему повелителю ведомо. Так сказал, ругнувшись, Лесной герцог, и велел удвоить приграничные патрули.
Значит, думал Рамиро, можно будет, выбравшись на опушку леса, рассмотреть как следует, что в Коннерштале творится. Там ли еще отряд? А может, удастся поговорить с кем-нибудь из патрульных-легионеров на Каданском тракте. Кто командует – дор Пабло? И что стало с Брехой? В крепость соваться вряд ли разумно, неизвестно, кто там ошивается, чего доброго, и сам угодишь в западню, и друзей подставишь… Но напроситься в патруль в любом случае не помешает.
***
Выехали утром: трое братцев Окделлов, Рамиро и увязавшаяся за ними Бесс – и к полудню без особых приключений добрались почти до самой Черты. Вроде всё как обычно. Вот только болото вдоль границы Леса взяло да и высохло. Идут себе спокойным шагом три лося и две низкорослых лошадки – и хоть бы что под копытом хлюпнуло! И светло как-то стало в лесу возле Каданского тракта. И пахнет хорошо и свежо. И ежевика с малиной почти не цепляются за штаны и куртки.
Добрались до опушки. Лосей и коней поодаль к деревьям привязали, а сами к тракту поближе подкрались, в кустах придорожных засели прямо напротив крепости – и смотрят. Трубу прадедову друг другу потихоньку передают. Все вроде бы в Коннерштале идет своим чередом, как полагается. Вот местный мужичок въезжает в ворота – на телеге мешок: похоже, картоху служивым привез продавать. Вот ему навстречу патруль легким галопом выскочил на тракт. Трое. Ганс Циммер. Лукас. И дор Пабло. Живы-здоровы, вроде бы всё у них в порядке, лица серьезные, но не хмурые. А вот… С неба – низкий мерный приближающийся рокот. От Коннеркатца прямо по Каданскому два винтокрыла идут! Да не легонькие двухместки для генеральских прогулок! Садятся. Прямо рядом с выгоном. Лошади шарахнулись, заметались, заржали испуганно, одна, серая, через ограду сиганула – чуть не напоролась на кол. Из казармы повыбегали люди – и в зеленых, и в черно-белых перевязях. А из винтокрылов вылезли: один в кавалерийской форме, другой в летной, шлем с очками снял, держит за ремень, третий – в черной, морской. Все стройные и черноволосые. И второй летчик – с длинной черной косой. Кого это сюда принесло? Неужели… кошки полосатые, ближе бы подобраться – чтобы лица разглядеть!
Отправились все в крепость. Значит, надо оставаться на месте и ждать, чем дело кончится. Та-ак… А кто тут у нас под брюхом у боевой машины копошится? Один…. Два… Четверо! Двое побольше, двое поменьше. Два мальчика и две девочки. Огляделись, посовещались – и бегом в кусты. Аккурат туда, где надорцы затаились.

***
«Нет, это уже ни на что не похоже! – думал Карлос, направляя коня по Каданскому тракту на север, к перекрестку со Старым Торкским. – Эти милые малыши меня в гроб вгонят. У святого Рокэ было одно проклятие, а у меня целых четыре, Леворукий знает, за какие грехи!».
Накануне утром, когда они все – Хорхе, Алонсо и Мариса, Альбрехт, Пабло Морено и прочий гарнизон Коннершталя – сидели в столовой за длинным дощатым выскобленным столом без скатерти, на грубо, но крепко сколоченных скамьях, потемневших от времени, отполированных солдатскими задами, и уплетали из железных мисок ячменную кашу,– высокие гости поспели как раз к завтраку, – вдруг за окном ба-бах! Что за кошатина, кто стрелял, в кого попал? Часовой на вышке у ворот. Стрелял в воздух – потому как криком до начальства не доораться, но не палить же в ребенка! Какого ребенка?!! А вот этого. Принцесса?!! Откуда вы тут взялись?! И где остальные?!! Что?!! Какие еще лесные люди? Какого герцога?!!!
А малышка-дриксенка похлопала на будущего свекра невинными глазками – и протянула ему кусок бересты. И нацарапано на нем было: «Карлос, малыши у нас тут, все в порядке, им интересно. А мне интересно, как дела в Талиге. Приходи, поговорим, кое с кем познакомлю! Рамиро».
Рамиро жив?!! Жив, жив, кивнула принцесса, и скоро женится на дочке Лесного герцога.
Коты бесхвостые пестро-рыжие! Ведь был принц Оллар в полной уверенности, что все четверо детей спят в комендантской спальне, а утром улетят спецбортом в Альвеару! Вот в какую еще корзинку сажать этих закатных котят?!!
Что ж, пойдем. Все вместе, и Альбрехта и дора Пабло с десятком легионеров позовем с собой для надежности. Неизвестно, с кем Мирито наследника престола собрался знакомить. Ну, где это? Показывай.
Шли медленно, оглядываясь, прислушиваясь, пистолеты в кобурах проверяя – легко ли выходят. Мало ли. Может быть, и впрямь Рамиро. А может, и люди того же эра Рейнхарда. Или выходцы – они же водятся в Надоре.
Не водятся, помотала косичками Гудрун. Теперь уже не водятся: онкель Рамиро их всех упокоил, когда обручился с эрэа Элизабет.
Перейдя тракт, остановилась. Задумалась. Оглядела лесную опушку, припоминая, куда идти дальше. Потом тряхнула косичками и решительно направилась к едва заметному просвету в кустах шиповника. Сунулась туда, крикнула: «Это я! Мы идем!». «Буэно!» – ответил ей… «Миро! – воскликнул Хорхе. – Мирито, живой!»
Долго сидели на поляне возле костра, говорили, смеялись, наперебой обменивались новостями. Порешили, что Миро с невестой и будущими шуринами передаст Лесному герцогу просьбу молодых Алва о знакомстве и дружбе – если уж талигцам путь в Лес открыт, а надорцев в чаще ничто не удерживает, то разумно будет сразу постараться наладить отношения, для начала хотя бы неофициальные, а там поглядим…

На третий день младший из братьев Окделлов, Алан, виконт Лар – хорош виконт, в шкуры одетый, видел бы его Серж Валме! Впрочем, звал же святой Рокэ королем предводителя козопасов… Так вот, на третий день виконт Лар доставил послание от герцога Окделла, слава котикам, хоть не берестяное, а на тонко выделанной шкуре чернилами старательно выписанное: тан Эгмонт приглашал встретиться завтра в полдень у ног Ричарда-Освободителя.
С одной стороны, это было весьма неплохо: союзники Талигу вообще и Карлосу в частности лишними не будут, а братцы Окделлы при всей их первобытной простоте и неотесанности производят неплохое впечатление – во всяком случае, разведчики и пограничники из них должны выйти отменные, судя по тому, как бесшумно они пробираются сквозь заросли и как умеют маскироваться. Если в Надоре все такие… Но вот что преподнести в честь знакомства герцогу Эгмонту? Ведь не одеяла солдатские и не тушняка ящик лесному владыке дарить! Смешно. При том что надорская кухня, как рассказывал Рамиро, это мясо с мясом в мясном соусе. Мариса спасла положение: вспомнила про свой НЗ – чеканную флягу с выдержанной тюрегвизе.
И вот теперь Карлос ехал вслед за Аланом, а позади рысили братья, Альбрехт, легионеры – и дети, четыре шустрых неугомонных котенка, Леворукий их дери. Рысили, потому что в один голос пообещали, что все равно удерут следом: «Интересно же! А дор Рикардо хороший! И дор Рехинальдо тоже!». И оставлять их без присмотра себе бы дороже обошлось…
…Их ждали. У подножия скалы, похожей на сидящего гиганта, на расстеленной лосиной шкуре уже разложены были порезанный ломтями грубый ржаной хлеб, овсяные лепешки, копченое мясо, кожаные фляги, как потом выяснилось, с пивом и ячменным самогоном – уиской. И тюрегвизе оказалась кстати, и пришлась Лесному герцогу и его родичам весьма по вкусу – хоть и досталось каждому по глотку. И разговор под нее пошел как нельзя лучше – про то, как теперь надорцам и талигцам ведаться промеж собой. Про возможные поставки строевого леса – рубкой, пробасил тан Эгмонт, они сами займутся, а то чужих только пусти – и леса не останется в Надоре. Про охоту – сказали, можно, коли в меру, не для забавы или выгоды, а только для пропитания. Про историю – тут слово за слово пришли к выводу, что неплохо бы дать Алвам почитать Книгу Ричарда, просто чтобы взглянуть на дело с другой стороны. Поехали в Окделл-Хоул – отказываться Карлос не стал, чтобы не обидеть новых союзников.
И сидели все рядом возле очага в пещере, и читали, с трудом разбирая выцветшие строки на хрупкой бумаге, и спорили, и удивлялись: всё, оказывается, было так, да не совсем так, как в учебниках написано. И порешили, что хоть предки и много чего на своем веку успели наворотить, как осенняя буря в лесу – но «мы – не они, мы – нормальные разумные люди и жить будем по-разумному». А Карлос думал, что хорошо бы Арлио Сэ и Иерро Гайяра сюда приволочь...

Четыре дня гостили братья Алва в Окделл-Хоуле – хозяином тан Эгмонт оказался щедрым и хлебосольным. Молодым Воронам после дворца и казармы непривычно и даже слегка тревожно было поначалу в пещере, где весь день гомонили, пели, смеялись, бегали, затевали шуточные состязания и потасовки, где не было никаких церемоний и ничего не стояло по ранжиру – но при этом и жизнь шла своим порядком, и дело у всех в руках спорилось. Хорошо было в Окделл-Хоуле. Там Карлосу наконец-то стало по-настоящему тепло. И Гонсало с Гудрун, и двойняшкам, судя по всему, тоже.
Потом их чуть ли не всем кланом провожали до самого Коннершталя. С регулярниками заодно познакомились, договорились при случае в гости наведываться, новостями обмениваться: кто по лесу шастает и по тракту ездит. Винтокрылы надорцев сильно впечатлили – Марица Лесного герцога даже прокатила, немного, пару кругов над крепостью, берегла керосин. Погрузились, взлетели – Рамиро махал новым родственникам из кабины, обещал, что скоро вернется, высматривал сверху в толпе свою Исабелиту – но так и не высмотрел.
Элизабет и Алан нашлись в машине у Хорхе, когда уже сели в Альвеаре: не бросать же ей нареченного, раз клятва дана, и должен же кто-то в Вороновом гнезде за сестренкой присматривать! Гонсало идею подал, Алваро взобраться помогал, Гудрун с Долорес Мирабеллу отвлекали – все четверо в деле, кто бы сомневался! Нет Рамиро, конечно, был рад, как святой Рокэ, когда путь из Дыры наверх узрел, только думал, что прежде чем невесту во дворец везти, неплохо бы ызарга, то есть спрута, на чистую воду вывести.
«Ничего, тио Рамиро, – заявил Гонсалито, – если боишься, мы с Исабель спрячемся, там, в башенке, папито знает!». Всё игры ему. Но игры играми, а Райнштайнер, когда встречал их на аэродроме, сказал между прочим, что вице-супрем арестован и сидит в Нуэва-Багерлее. По обвинению в государственной измене. Доказательства – письма и записи, которые хранились в тетради покойного кесаря, что Гонсало раздобыл.

– Миро… Чико… Вернулся.
– Ненадолго, государь.
– Скажи «отец».
Рамиро, не опуская глаз, чуть заметно качает головой.
– Миро, ну ты же знаешь… теперь знаешь, что записки тебе писал не я.
– Но Неро убили вы, соберано. И выпороть нас приказали тоже вы, не отпирайтесь.
– Миро, ну пойми же! Я тогда просто очень испугался за тебя. И разозлился, когда вы все на меня начали кричать – потому что дети должны повиноваться родителям, меня так учили, и меня за такие выходки наказывали, и я привык считать, что так и надо!
– Ну да, конечно. А прийти, поговорить и разобраться? Впрочем, взрослый должен верить только взрослому, кастовая солидарность – ведь так вас учили, государь? С того дня отец у нас умер – остался только соберано.
– Миро… Я вот тоже думал, что ты умер – а ты вот он, живой. И я живой. И я тебя люблю. И ты не можешь перестать быть моим сыном, что бы там ни было.
Младший из молодых Воронов качает головой – еле заметно, но твердо.
– Миро! И кого же ты тогда зовешь отцом? Своего гайифца, этого, как его там, Ламброса? – хоть и сдерживает себя, но видно: злится старый Алва – не по плану размеченному битва пошла.
– Да, государь, – кивает Миро. – Ликург Ламброс шесть лет был мне и отцом, и братом, и другом. И за шесть лет он ни разу не причинил мне боли, не оскорбил, не унизил, не поднял на меня руку и не попрекнул куском. А потом Ликург Ламброс погиб – потому что прикрыл меня собой. И поливать грязью его память я никому не позволю!
– Миро… я не знал. Вот, видишь – всего не знает даже сам Дитрих. И ему не всё выкладывают. Расскажешь, как это было? Если тебе… не очень тяжело?
Рамиро качает головой – и чуть отступает назад, отодвигаясь от старого Алвы: «Сир, разве дела капитана Веласкеса – государственные дела?».
– А разве Себастьян Веласкес – твое настоящее имя? Ты – Алва, Миро. Как бы ты ни старался перевоплотиться в гайифца или надорца. Вороновые крылья не спрятать ни под кабаньей шкурой, ни под павлиньим хвостом.
– Я поклялся кровью, государь, и Исабеллу не брошу!
– Кошки! Миро! Ведь я же ни о чем подобном и словом не упомянул!
– Но ведь подразумевали? – щурится молодой Ворон.
– Да нет же! Нет!! – Родриго почти кричит, каркает, как подстреленный. – Я понимаю, у тебя есть веские основания считать меня закатной тварью. Но я не тварь. Я просто был глуп. Потому что верил тому, с кем вместе вырос. Просто потому, что я человек…
– Чего вы от меня хотите, соберано Родриго? – голос мягче, но перья все так же гневно топорщатся.
– Миро… – хохлится, как ворона под дождем, старый Алва, – я бы очень хотел… чтобы у тебя было кэналлийское лето. Какое было у меня. Хотя бы сейчас. И у тебя, и у твоей Исабель, и у твоих братьев. Ведь ты же тоже там не был?
– Не был, дор Родриго. Я уже давно не ребенок, и перестал им быть в день, когда вы убили Неро. И если у меня в детстве не было этого кошачьего лета – не понимаю, сейчас-то оно мне зачем?
– Да просто затем, что в замке Алвасете пусто и холодно без маркиза Алвасете, – тихо говорит старый Ворон, глядя сыну в холодные ненавидящие глаза.
– А у Себастьяна Веласкеса еще больше половины срока контракта в Коннерштале, – обрубает Рамиро. – И завтра он туда отправляется. И так отпуск затянулся. С вашего позволения, государь. – Вытянулся, щелкнул каблуками – до того четко и парадно, что на издевательство смахивает.
– Ну подожди, Миро, чико мио! Я знаю, понимаю, что я виноват, что позволил Мэйнам встать между нами, подобно кривому зеркалу. Но Мэйнов больше нет! Так почему бы нам не попробовать наконец-то по-настоящему узнать друг друга?
– Прямо сейчас? – по-алвовски ехидно осведомляется Вороненок.
– А зачем откладывать, Миро? Понимаешь, чико, мне уже давно не двадцать лет, и я тороплюсь успеть… Успеть загладить свою вину. Перед тобой. И перед твоими братьями. Слишком много времени мы потеряли. Помнишь, как говорил святой Рокэ? «Потом – подлая штука, оно имеет обыкновение не наступать». Миро, хочешь – бери Исабель, а хочешь – бери и свой отряд в качестве личной гвардии. Министерство обороны может досрочно расторгнуть контракт, совершенно официально, с оплатой за отслуженное время, если тебя это беспокоит… И заключить новый. Миро, прости меня. Не бросай меня.
– Контракт в Алвасете? – щурится Рамиро, как кот. – Что ж… Ваши условия, дор Родриго? Я должен обсудить их с товарищами, прежде чем давать согласие.
– Хорошо, – кивает Родриго. – Но только всё послезавтра. Завтра суд над бывшим вице-супремом, и вы должны дать показания.
«Наконец-то! – расплывается в улыбке приникший к слуховой дырочке Гонсало. – Попался, ызарг! Я тоже дам показания, и еще как дам! А в Кэналлоа хорошо, и тиа Исабелле бы, наверно, понравилось…»

«Встать, суд идет!» – все поднимаются, и Гонсало тоже вскакивает, встает на цыпочки, подтягивается на резной балюстраде, чтобы лучше всё разглядеть. Даже непривычно как-то наблюдать за чем-то важным вот так, открыто, а не скорчившись в темноте и пыли возле потайного глазка. Входят судьи – впереди эр Якоб, выпрямился, даже вроде как повыше ростом стал, очки блестят, губы поджаты, ух, сейчас и цапнет Спрутятину. А щупальце склизкое мороженое сидит на скамье подсудимых, будто гвардейскую алебарду проглотило, и глазом не моргнет. Интересно, когда его в Занху поволокут – тоже вот так глядеть на всех будет, будто он Создатель, а мы тут все коты облезлые? Отдельную клетку маленькую выгородили для главного ызарга, и решеткой с толстыми прутьями обнесли. А рядом, в большой клетке – все кучей: и маркиз-газетчик, и писарь какой-то канцелярский в очках и с крысьей мордочкой, как его там… А, мэтр Муре, это он все записки подделывал, талант у него: любым почерком писать умеет! И еще какие-то двое белобрысых в мундирах с сорванными знаками различия…
Ничего, сейчас Спрута из глубин прямо на сковородку вытащат! Все и всё рассказали как есть: и папито, и тиос, и Иерро Гайяр, и они с Гудрун тоже, и сам эр Дитрих на пару с бароном Инголсом слушали со всем вниманием и каждое слово записывали. Ну! Зал затих.
Пятнадцать лет каторги. Двадцать. Пожизненно. С лишением дворянства и всех прав состояния. А Придду – Занха, больше ему давать нечего!
Что?!!! Нуэва-Багерлее?! Всего-то навсего? Пожизненно? Нет, ну знали мы, что соберано у нас карканутый, но чтобы вот этак клювом прощелкать! Неужели ему жалко это скользкое щупальце? Вот, и тио Хорхе сжал кулаки, и у папито желваки заходили… Ничего, в Нуэва-Багерлее, наверно, тоже папины люди есть, устроят спрутищу дорское веселье. Ну-ка, тсс! Последнее слово дали Придду – интересно, что он нам нашипит?
«Что будет с герцогиней Придд и ее детьми?» – равнодушно так, будто и не про людей спрашивает, а про кушанья к обеду.
Герцогиня Агнес, урожденная Эпине, говорит соберано, насколько нам известно, не была осведомлена о преступных замыслах и никоим образом в преступных деяниях не участвовала и таковым не потворствовала – ну да, Придд же ее и в Альвеару-то привозил хорошо если раз в год, эр Дитрих рассказывал, Гонсало всё подслушал! Значит, и судить эрэа Агнессу не за что. Пусть себе в Васспарде тихо доживает свой век – если и впредь ни в какие интриги не полезет. Но владения Приддов отныне под королевским управлением. Это что, как Надор при Дораке? А дети… Сколько там их у Спрута? Четверо? А соберано, говорит, из-за него чуть не потерял своих детей. И теперь, говорит, отдаю весь спрутиный выводок моим сыновьям – на милость и немилость!

– А я тебе говорил, Карлито – рано мы радовались!
– Может, кто и радовался, а я и не думал. Хорхе, не помнишь навскидку, кто у нас в Нуэва Багерлее? Нет? Значит, подними бумаги – и свяжись. Пусть следят, и если Спрута попытаются вытянуть из горшка…
– То мы знаем, что делать.
– Лонсето, оповести всех: ничто не отменено – просто отложено на время. Пусть будут наготове...
– Алерта!
– Соберано.
Это звучит сухо, даже не как приветствие, а просто как констатация факта.
– Карлос, я слышал, просто случайно… Хорошо, держите ваших людей в готовности, если считаете нужным, делайте что хотите, только выслушайте.
Три пары черных глаз и одна синих – как дула восьми пистолетов. И как с ними, такими, говорить? А говорить надо, Родриго. Никуда не денешься. Не умеешь – учись.
– Вы хотите знать, почему я оставил Придда в живых – объясняю. Во-первых, говорю сразу, эр Рейнхард, будь он хоть четырежды герцог и шестнадцать раз эорий, симпатичен мне не больше, чем вам. Однако у Придда четверо сыновей. Вы, надеюсь, все помните историю святого Рокэ и его незадачливого оруженосца? Так вот, Карлос, я не хочу, чтобы вы впоследствии получили себе на голову четырех новых Ричардов Окделлов, причем не наивных вепрят, а хитрых и расчетливых спрутов – кровь не пропьешь. Мне представляется, что это не будет способствовать процветанию Талига, которому вы… мы с вами служим, – кошки, только удержаться, не сорваться в привычную язвительность, не разбередить едва затянувшуюся рану, не развеять едва сгустившийся из воздуха призрак доверия!
– И что же, дор Родриго, вы не знаете, как решают подобные проблемы? – скалится Лонсето. – Так спросите у вашего верного эра Дитриха.
– Знаю, Алонсо. Но пока я правлю Талигом, в Талиге не будут тайно убивать ни в чем не повинных женщин и детей. Да, именно детей, не смотрите так, Миро: старшему, Валентину, тринадцать, двойняшкам Вальтеру и Амадеусу по десять, Эктору семь.
– Ну и что вы нам предлагаете, сир? – приподнимает бровь Хорхе. – Пойти по стопам Аугусто Мейна и из военных сделаться менторами?
– Не обязательно менторами. Просто подумайте, что и как можно сделать, чтобы маленькие Придды не считали Алва кровными врагами. Бывают же у принцев пажи, порученцы, кошки дери, да хоть утренние подаватели тапочек! – старательно улыбается старый вран. – Покажите малышам, где тут библиотека, научите делать модели кораблей, прокатите на винтокрыле… Заодно и на собственном опыте узнаете, каково это – воспитывать детей. Ведь своих у вас пока нет, только у Карлоса – но и он ранее не имел возможности… – «Тьфу, коты бесхвостые, теперь меня в канцелярщину понесло… Нет, жест, конечно, вышел красивый, «на милость и немилость!». Вот только что из этого получится?»
«И вправду, интересно, какие они, эти спрутики?» – думает Гонсало, приникнув ухом к дырочке в стене потайного хода.
– Что ж, почему бы нет, – говорит наконец папито. – Я, пожалуй, взял бы младшего, еще один товарищ по играм Гонсало не помешает. Мелковат, правда…
– Тогда мне – старшего, – усмехается тио Рамиро. – Уволочь спрутенка в Коннершталь и показать, что такое жизнь, авось, какой толк и выйдет.
– Так, – щурится тио Хорхе, – выходит, нам с Лонсето остаются двойняшки, придется жребий кидать. А, впрочем, их, наверное, все равно не отличишь, так что, по сути, разницы никакой…
«Слава котикам, – думает Родриго, – вроде поняли…»

Четыре года спустя
«Ура! Наконец-то!» – Гонсало, бросив на кровать дорожную сумку – потом разберем, успеется! – юркнул в потайной ход и галопом, через три ступеньки взлетел по лестнице в заветную башенку. Герцог, Матиас, Тильда, Пикита, Рокка, Ринето, где вы там все, кис-кис-кис!
Высунулся по пояс в проем, оглядел крышу. Ага, бегут! Пока – трое: Матиас черный с белыми лапками, Тильда серо-полосатая и Рокка важно шествует вперевалочку – похоже, опять у нее полное пузо котят! О, и Герцог тут: снялся со старой липы в Саду принцессы и летит, покаркивает, тоже соскучился! Считай, целый год не виделись. Служанка Силета их кормит, но вот погладить и почесать каждого ей, конечно, некогда, а ворона она просто боится. Всех почесать, погладить, поцеловать в клюв и в носики. И новостями поделиться. Во-первых, Гонсало курсовые экзамены свалил – без трояков. Еще и придденятам-двойняшкам помог с кэналлийским – при желании даже с Закатом можно сообщение наладить. Сдали близнецы досрочно – и укатили с Арлио Сэ в экспедицию, в Олларию, развалины обследовать на предмет архивов. А Гонсало отстрелялся на другой день – и пока сдавал, тио Хорхе на легком винтокрыле посередь двора ждал, чтобы забрать племянника на всё лето в Алвасете, к тио Рамиро в гости. И Этторе заодно, самого младшего спрутика, ему там нравится до жути: можно ловить всяких рыбок, каракатиц и морских ежей, сажать в банки и изучать, интересно же! А в Васспарде Этторе этого не разрешали, и вообще ничего не разрешали, только по струнке ходить, да зубрить всякие законы и математику… Тогда, после суда, тио Хорхе и тио Алонсо кидали жребий, кому какой спрут достанется, потом плюнули и заключили пакт о совместном владении: всё равно кошки с две разберешь, где Амадео, а где Альтеро. Спрашивали мелких: ну, кто море любит, а кто высоты не боится? И вообще – папито подсказал – чего вы сами, спрутенята, хотите, и какой судьбы желаете для себя? Оказалось – не к штурвалам самолетным и корабельным щупальца тянутся, а вовсе даже к древним манускриптам и артефактам! А старшего их братца тио Рамиро уволок в Коннершталь, а потом в Окделл-Хоул – писал недавно, что из Валентина Придда и Юджинии Окделл, похоже, получится оень нежная парочка. Матушка же спрутья живет в Васспарде хоть во грехе, да душа в душу с королевским управляющим – полковник Эстебан Карваль на фульгатовых крыльях летает на радостях, что наконец-то может обнимать, целовать и носить на руках свою первую и единственную любовь, с которой двадцать лет пребывал в разлуке: старый Гийом Эпине дал ему в свое время от ворот поворот – не вышел, мол, теньент Карваль ни званием, ни ростом, ни родом!
Топот каблучков по лестнице. Вбежала, обняла сзади. Гудрун! Привет! Как ты тут? Как Тарника? Как Эйнрехт с Метхенбергом? Стоят? Как тио Руппи? Такой же зануда? Ну кто бы сомневался…
Дора Клотильда с двойняшками тоже ездила в Дриксен, к брату – тот, как санта Элиса ему тогда хвоста накрутила, взялся за ум, теперь секретарь при герцоге Руперте, и понял наконец, что Клотильда и папито друг друга любят, и что никто не виноват, что родился хоть гусем, хоть вороном. И к племянникам привязался – а Долорес и Алваро подружились с «тио Коррадо». Алваро с его подачи хочет в моряки, в Ротгеровку – тио Алонсо посодействовать обещал, супруга его, эрэа Хильда – дочка тамошнего начальника, эра Германа Вальдеса. А Долорес выступала на музыкальном вечере у Эстрельи Гисаль – и всем понравилось, а главное, сама дора Эстрелья осталась довольна своей ученицей: абсолютный слух у Долорес, и прекрасный голос, как там… а вот, колоратурное сопрано-ажилито! Кстати, Алан Окделл, порученец у папито, за ней всерьез ухаживает. А Реджи взял и уводом увез в Надор Урсулу Колиньяр! Потом, правда, приволок, как положено, свадебные дары ее папеньке с маменькой – плащи меховые да копченой кабанятины, сам добывал вепря, лис и волков. А Колиньяры плакались во всех салонах: мол, Окделлы – это неописуемо!

…Ночь как ночь в Надоре – сырая, промозглая. Ноют окаменелые кости у Первого герцога. Дремлет Ричард. Смотрит из-под каменных век вниз, где еле-еле угадывается в темноте дорога – вроде бы и оживился старый тракт в последнее время, и в порядок его приводить пытаются… Но сейчас – никого. И вот уже три дня – никого. А ведь дело к Осеннему Излому. Кошки! Этак потомки, безобразники, глядишь, и дары приносить Освободителю забудут, и празднества устраивать. Выходят из Леса его подданные. Торят новые тропы. Новые друзья появились у надорцев, а за ними, глядишь, появятся и новые, то бишь порядком подзабытые боги – и приведет это к тому, к чему однажды уже привело. Их дело, конечно, взрослые люди. Но Ричард тогда и вовсе в пыли и забвении в камень обратится от скуки!
Но что это?! Ухнула тревожно сова, ей отозвались сразу две, пронесся перед лицом нетопырь – чуть нос крылом не задел, дернула в воздух со старого дуба спавшая в ветвях стая ворон, заполошно мечутся, орут, ничего не поймут спросонья – Ричард приподнимается, поворачивает голову, камни посыпались, внизу запищала, завопила с перепугу по-своему всякая лесная мелочь. А слева, в той стороне, где Альвеара, в полнеба полыхает зарево! Четыре солнца, щит и корона! Да это же… Да, как тогда, когда Фердинанд эру Рокэ меч…
– Меч Р-раканов! Кар-р! – на правое плечо уселось крупное пернатое, возится, чистится, шуршит клювом о камень.
– Мрр… Он тепер-рь в надешш-ш-ных руках! – крупный зверь на мягких лапах взобрался на макушку, точит когти о молодое деревце. – Вс-с-е тепер-р-рь хор-р-ош-ш-ш-ш-о… Вас-с-с вс-с-е ш-ш-шдут…
– Вы слышали, юноша? Нас ждут. Поторопитесь.
– Эр Ро… Монсеньер?! – а тело вдруг становится непривычно маленьким и легким-легким, как пух. Так, значит, Ричард умер? По-настоящему умер?
Крупный ворон и большой рыжий кот протягивают ему лапу и крыло: «Идемте!».

Не успевает Ричард оглянуться, как они, все трое, взмывают в черное небо, в глазах герцога мелькают звезды и верхушки деревьев, он отчаянно сжимает правой рукой лапу Чужого, левой – крыло Ворона.
Алая пустыня. Черная башня. Распахнутая черная дверь. Ковры. Подушки. Кошки – всех возрастов, пород и мастей. Жарко горящий камин, возле него стол, покрытый зеленой бархатной скатертью. На столе – запотевший кувшин, два хрустальных бокала. И кольцо. То самое.
– Ну, что вы стоите, юноша – раз уж вы здесь, налейте мне вина.
Да что они, опять вдвоем сговорились издеваться?! Ладно, нальем, не жалко. Но какой Ричард им юноша? Когда Абвении обратили Первого герцога в скалу, ему уже за сотню перевалило!
Наполнил бокалы, чуть не разбил один – руки дрожали. Заглянул в кувшин – кошки! И вправду юноша в вине отражается. Сероглазый, русоволосый, растерянный и злой – такой же, каким был в Фабианов день. И эр Рокэ такой же, как тогда был! Значит, в Закате…
– Мрр… В Закате все пр-ребывают в том возр-расте, какой им больше нр-р-авитс-с-я, – урчит Леворукий. – Тем мое цар-рство и хор-рош-ш-о… Ну, за что пьем?
– За Шар Судеб! За отпущение! За разбитое проклятие! – раздались голоса. Ричард обернулся – а вместо кошек в зале оказалось полно народа! Марсель Валме… Марианна с Робером… Герард… Близнецы Савиньяки и близнецы Катершванцы… Арно, Валентин, Берто, даже Эстебан… ого, все однокорытники! Отец! Айрис, Дейрдре, Эдит, Рут и старая Нэн! И в середине, развалясь на подушках – все четыре Абвения!
– Мы долго ждали, – заговорил Лит, – и наконец дождались: Шар Судеб теперь на правильном пути.
– Все ошибки исправлены, – подхватил Анэм, – все грехи искуплены.
– И все проклятия сняты, – добавил Унд.
– И все пророчества исполнились, – воскликнул Астрап, – даже самые невероятные!
– А значит, всё можно начать сначала, с чистого листа, – с этими словами Повелитель кошек уронил в каждый бокал по крупинке из кольца – только не белой, а алой. Поднес, улыбаясь, один бокал Рокэ, другой Ричарду – тот отпрянул сперва, потом, стиснув зубы, решительно протянул руку: пусть Враг видит, как умирают Окделлы!
– Зачем умир-рать? – мурлыкнул Леворукий. – Когда мош-ш-но ш-ш-ить? Ты х-х-х-очешш-ш-ь ш- с-с-нова ш-шить? Ес-с-ть, пить, дыш-ш-шать? Радоватьс-с-ся?
Жить снова? Ощущать кожей ветер? Купаться в озере? Жевать хлеб? Обнимать женщину? Он давно отвык от всего этого. И кем он будет среди людей, в новом, незнакомом Талиге? Круг спустя? Вряд ли герцогом. Но даже если просто крестьянином… Надорцем. Лесным отшельником. Охотиться его выходец-Рут научил. Впрочем, Леворукий все равно всё наверняка сделает по-своему, а спрашивает только чтобы потом сказать, что решение было принято по доброй воле. Значит, нужно сберечь единственное, что осталось – гордость, сохранить декорум свободы.
– Я предлагаю вам обоим жизнь и свободу, Ричард, – заговорил Ринальди, уже не мурлыкая. – Предлагаю, а не навязываю. Хочешь – бери, хочешь – оставайся здесь, в кошачьем обличье или в человечьем, хочешь – будь хранителем тракта и Леса, как был. Делай, что ты хочешь, Дикон.
– Делай, как ты хочешь, правнук, – поддержал его Лит. – На Надор не оглядывайся, я за ним присмотрю.
Жить, дышать, радоваться… А ведь он, по сути, и не радовался жизни. Даже в Лесу. Прежде всего долг – выжить, прокормиться, оставить потомство. Может, стоит попробовать?
– Прожить еще одну жизнь? – прозвучал ленивый баритон. – Без проклятий и прочей ерунды? Что ж, Ринальди, это было бы интересно!
– И я согласен! – кивнул Ричард.
– Тогда – пейте.
И они пьют – за Шар Судеб, за Кэртиану, за Волны и молнии, за Скалы и Ветер. За новую, пусть, может быть, и не счастливую, но правильную жизнь. И Кошачий повелитель подводит их за руки к камину, и ветер подхватывает и уносит в трубу эра Рокэ, который радостно взмывает на могучих черных крыльях, а за вороновы лапы отчаянно цепляется Дик…
Они сперва долго летят, потом падают – и наконец оказываются в каком-то темном и теплом месте, где Ричарду вдруг невыносимо хочется спать и ни о чем не думать.
– Мне тоже, – будто прочитав его мысли, отзывается Рокэ. – Значит, так и надо, спите, Дикон, и ни о чем не думайте, пока наш час не пробьет.

Дик просыпается – и понимает: час пробил. Место, где было так хорошо, мягко и уютно спать, теперь содрогается, трясется и ходит ходуном, как, должно быть, трясся Надорский замок, пока не обрушился. А эру хоть бы что! «Просыпайтесь, – говорит, – юноша, вы, как я погляжу, по-прежнему в родстве с племенем сов!»
Дик оглядывается – и видит свет. Похоже на выход из пещеры. «Я иду, – говорит эр Рокэ. – Следуйте за мной, но не торопитесь – если не хотите остаться сиротой сразу после рождения!» Слушаюсь, монсеньер. Ворон долго, с трудом протискивается в круг света. И там, на другой стороне его встречают радостные восклицания – но что именно говорят, не понять: похоже, это по-кэналлийски. Что ж, подождем – и тоже полезем. Если попадем в Кэналлоа – хоть на солнышке погреемся…
***
«Родился! Мальчик! Да какой хорошенький! Ну вот и славно! У вас сын, соберанито! Держите, только осторожно, ради Четверых!»
Поцеловав жену и шепнув ей: «Держись, Исабель! Еще немного…», Рамиро, маркиз Алвасете бережно принял от тещи и повитухи-мориски выкупанного и запеленутого младенца, прижал к себе – лэйе Анэмэ, какой же он крохотный! А на макушке черные волоски. На сморщенном красном личике вдруг распахнулись большущие синие-синие глазищи. Как у святого Рокэ. Рамиро вышел на балкон – показать новорожденного жителям Алвасете, которые с утра толпились под окном спальни, ожидая новостей о прибавлении в Вороновом семействе. Малыш радостно, как показалось маркизу, и оглушительно завопил – кто-то из толпы крикнул: вот, мол, как орет, сразу видно, Первый маршал вырастет!
– Рокэ Алвасете, честь имею приветствовать! – объявил во всеуслышание Рамиро, нарекая первенцу имя.
И из спальни отозвался истошный, отчаянный писк – «А я?! Я здесь! Меня бросили, меня забыли!» – ну вот, и второй малыш родился. Ох ты, тоже мальчишка!
– Мири, ты обещал… – шутливо грозит пальцем бледная, измученная, но счастливая Элизабет.
– Конечно, кэрида!
Вынес, поднял высоко, показал всем. Этот на руках у отца не орал, только пискнул – и взглянул серьезно и испытующе в лицо Миро: серьезный человечек, не крикливый. Серые глаза, и волосенки русые, как у Исабель, а бровки хмурит точь-в-точь как тан Эгмонт!
– Рикардо Алвасете, добро пожаловать в мир!
И волны накатывают на берег, шурша галькой. И греются на солнце скалы. И ветер шумит в листве и стряхивает с ветвей недоспелые гранаты. И где-то вдали погромыхивает – собирается гроза.
А большой пушистый кот, ярко-рыжий и полосатый, сидит на крыше, лижет лапу, смотрит сверху вниз на всё это действо, и мурчит в усы: «И возвр-р-раш-ш-ш-аетс-с-ся ветер-р-р на кр-р-уги своя… Рано или пос-с-дно он вс-с-сегда возвраш-ш-шаетс-с-с-я…».
Конец

Форум официального сайта Веры Камши

Кэртиана => От Диамни до Барботты => Автор: aiv на 05 февраля 2017 года, 14:28:11