Форум официального сайта Веры Камши

Япония 1946.
Случайно наткнулся. В принципе уже знал, что в «Живых и мертвых» нет выдуманных образов, есть только собирательные, взятые в его дневниках. Знал его замечательное стихотворение «Сколько б не выдумывал фамилий». Знал, что Симонов сразу после войны был в Японии. И всё равно очень тёплое чувство возникает, когда строки дневника вызывают в памяти стихотворные строки.
Упоминание Майдзуро – «Снег и чайки»
Глава Поэт – «спокойный как железо иероглиф».
Симонов на мой взгляд, умеет не просто сочетать эпические чувства с бытовыми деталями., а показывает как одно вырастает из другого. Это уникальный талант – способность показать обыденность подвига, природу его генезиса. Показать неразрывность, вот сейчас это небритый немытый мужик, тоскующий по махорке, а через секунду это Воин, уничтоживший дюжину врагов, и это не трансформация, а единство души.
Отдельно отмечу его приезды в Хиросиму. Это 1946 год. Мысль «Да, мне, как и многим другим людям, не хотелось верить тогда во все те долговременные трагические последствия атомного взрыва, о которых уже возникали первые страшные предположения, все еще не умещавшиеся в нормальном человеческом сознании», говорит о времени и о человеке очень много.

Очень качественный путевой дневник. Цепкий, умный, может быть странно для советского в Японии 1946 года, доброжелательный взгляд.

З.Ы. Если уже есть тема о Симонове, прошу прощения и ссылки.

Сто лет со дня рождения сегодня.

В юности прочла «Пять страниц» и была просто потрясена. Сейчас вспоминаю и кажется смешным, но тогда горько плакала, поливая маленькую книжицу с этими стихами слезами.  :)
Много с тех пор прочла стихов, всяких и разных, но впечатление от той поэмы не стёрлось с памяти, осталось ощущением той любви и невыносимой боли утраты.

Я и сейчас довольно эмоционально читаю и его стихи, и его прозу. Считаю, что Симонов - тот автор, который принял огромное участие в формировании мировоззрения многих людей. По крайней мере, выросших в СССР.

Серенькая книжка "Избранные стихи" издания 58 года? У меня она тоже есть.

"Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, чтоб о близости вспомнить, нужны..."

А ещё были "Жди меня", "Ты помнишь, Алёша", "Майор привёз мальчишку на лафете", "Если дорог тебе твой дом", трилогия "Живые и мёртвые", "Из записок Лопатина", "Разные дни войны"...

Ой, она, точно!  :D Только её у меня нет, эту книжицу я читала в студенческие годы, она была большой ценностью у нас, и переходила из рук в руки. Мне досталась для чтения уже довольно затёртая и потрепанная, но, да помню и сейчас её внешний вид.  :)

Кроме уже перечисленного выше Симонов автор и ряда пьес и сценариев: "Русские люди", "Парень из нашего города", те же "Жди меня" (сценарий и пьеса).

День Рождения Константина Михайловича... Сто первый.

Можно в который раз сказать, что лично для меня он автор величайшей книги ХХ века. Тетралогии "Живые и мертвые".
Можно напомнить, что не каждому поэту  дано написать три стихотворения, каждое из которых вобрало в себя самые страшные и самые великие дни нашей истории.
"Если дорог тебе твой дом", "Жди меня", "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины"...
Можно вспомнить  возвращение Булгакова и Ильфа и Петрова,  можно - письма  ветеранов,  которые он не оставлял без ответа, делая для этих людей возможное и невозможное.

И горящие личные письма тоже можно вспомнить. Умирая, Симонов решил  унести с собой то,  что принадлежало лишь ему. И великие имеют право на то,  чтобы задним числом в их чувствах не ковырялись чужие.

Он мог бы, он должен был по статусу лежать на Новодевичьем. Он завещал развеять свой прах под Могилевым. Там, где  взглянул в глаза Войне.

Симонов не был святым. Святых и безупречных  не бывает, бывают прилизанные так или эдак  в ту или иную  угоду биографии. "Он человек был. Человек во всем".  Он и остается с людьми. С нами.

Я долго думала, какие стихотворения  выбрать сегодня.  Наконец решила.

***
Напоминает море - море.
Напоминают горы - горы.
Напоминает горе - горе;
Одно - другое.

Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится,-
Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы


СЫН
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.

И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;

Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться...

Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.

И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.

В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?

А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата,-
Это так. Что было, то было...
Хотя он не скрыл, что женатый.

Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем...

Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.

Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.

Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.

Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.

Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен -
Надавать ребенку пощечин?

Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.

Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.

Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
1954

Хотела выбрать и "Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины" и "Дом друзей".
Решила, первое стихотворение пусть читающие здесь прочтут в уме, а второе здесь.

Дом друзей

Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,
Где и с горя, и с радости ты ночевал,
Где всегда приютят и всегда одинаково,
Под шумок, чем найдут, угостят наповал.

Где тебе самому руку стиснут до хруста,
А подарок твой в угол засунут, как хлам;
Где бывает и густо, бывает и пусто,
Чего нет - того нет, а что есть - пополам.

Дом друзей, где удач твоих вовсе не ценят
И где счет неудачам твоим не ведут;
Где, пока не изменишься сам,- не изменят,
Что бы ни было - бровью не поведут!

Где, пока не расскажешь, допросов не будет,
Но попросишь суда - прям, как штык, будет суд;
Где за дерзость - простят, а за трусость - засудят,
И того, чтобы нос задирал, не снесут!

Дом друзей!- в нем свои есть заботы, потери -
Он в войну и с вдовством, и с сиротством знаком,
Но в нем горю чужому открыты все двери,
А свое, молчаливое,- век под замком.

Сколько раз в твоей жизни при непогоде
Он тебя пригревал - этот дом, сколько раз
Он бывал на житейском большом переходе
Как энзэ - как неприкосновенный запас!

Дом друзей! Чем ему отплатить за щедроты?
Всей любовью своей или памятью, всей?
Или проще - чтоб не был в долгу у него ты,
Сделать собственный дом тоже домом друзей?

Я хотел посвятить это стихотворенье
Той семье, что сейчас у меня на устах,
Но боюсь - там рассердятся за посвященье,
А узнать себя - верно узнают и так!

Ледовое побоище 1937 год Эпилог


Как по мне, неважно, кто водит пальцем по карте.
Потому, что

PS
А кто не верит Симонову, тому Бисмарк (приписывается)

Над чёрным носом нашей субмарины
Взошла Венера – странная звезда.
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем её сюда.

Она, как ты, восходит всё позднее,
И, нарушая ход небесных тел,
Другие звёзды всходят рядом с нею,
Гораздо ближе, чем бы я хотел.

Они горят трусливо и бесстыже.
Я никогда не буду в их числе,
Пускай они к тебе на небе ближе,
Чем я, тобой забытый на земле.

Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе мёрзнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя...
Ты упадешь ко мне в земные руки,
Я не звезда. Я удержу тебя.

1941

Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой...

Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.

101 год со дня рождения нашего великого поэта и писателя Константина Симонова. На мой взгляд, он является наиболее талантливым русским поэтом 20-го века. Его поэмы ("Ледовое побоище", "Суворов", "Далеко на востоке", "Мурманские дневники", "Отец"), стихотворения военных лет ("Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины", "Убей!", "Дожди", "Безыменное поле") и послевоенные циклы ("Друзя и враги", "Вьетнам, зима семидесятого") наполнены и высокой художественностью, и искренним гражданским, национальным чувством.
О прозе Симонова, о его "Живых и мертвых", тоже сказано весьма много хорошего и совершенно справедливо.
Здесь же я выкладываю одно из стихотворений Симонова про событие случившиеся с ним в его день рождения
В Боннской республике

Бывает, случится не самое главное,
Что даже не стоит событие имени.
А все же среди полетов и плаваний
Нет-нет, да и вспомнишь об этом именно.
Погодка была…. Ни себе, ни вам
Не пожелаю такого веселья.
Сказал Амстердам: - Посадки не дам! –
И в Брюсселе тоже не сели.
Самолет мотало и вкривь и вкось,
Дождем попадало и в бровь и в глаз,
Как будто мы мелкая рыбная кость,
Что небу в глотку назло впилась.
Ему - лишь бы выплюнуть, все равно,
С визами мы или без виз!
Только б найти в облаках окно,
Через которое сбросить вниз!
И наконец, словно «вира-майна»
Кто-то скомандовал за облаками,
Мы валимся ночью в Франкфурт-на-Майне,
Туман до земли продирая боками.
Нам, собственно, надо бы прямо до Лондона,
Но мы среди прочей укачанной публики,
Поскольку погода нам Богом не додана,
Нисходим на землю Боннской республики.
Пол…. Четыре ноги. Сапоги.
Над сапогами – два тела поджарые,
Над телами – усы, над усами – носы,
Над носами – две каски, почти пожарные.
Смотрит нам шуцман в лица зеленые,
Смотрит второй – в книжицы красные,
Стоят, как два слона удивленные,
Хоботом пробуя что-то опасное.
И вдруг над их недремлющим глазом,
В их гробоподобной – с решетками – комнате
Мы с Фединым фыркаем оба разом:
- Как там у Маяковского – помните?
Еще только строим Магнитогорски
И, первою сотней тракторов гордые,
Еще собираем газики горьковские
Покуда что из деталей Форда.
Еще ни метро нет, ни Волго-Дона,
И китайцам еще лет двадцать драться,
И до Берлина свои знамена
Не пронесли еще сталинградцы.
А Маяковский насмешек лавину
Буржуям на голову рушит бесстрашно!
Хоть нет за спиной его и половины
Всего, что сегодня стоит за нашими.
И хоть с визами дело пахнет кутузкой
И шуцманы, видно, на это надеются,
Номы смеемся, мы, двое русских,
Двух паспортов советских владельцы!
И, подивившись такому нахальству,
Для коего не предусмотрен параграф,
Шуцман первый идет по начальству,
А шуцман второй – видать, не из храбрых! –
Он, подальше от нас затесавшись в угол,
Пока их начальства звонят друг другу:
- Что делать на ночь с красной опасностью? –
В итоге – тот, первый, приходит снова
И, с порога трубя, как труба ерихонская,
Разрешает нам ехать в отель, взяв слово -
Не взрывать и не портить республику Боннскую!
Поскольку мы, собственно, и не хотели
Заниматься подобными злодеяниями,
Мы даем это слово, берем в отеле
Номер в две пушных немецких постели
И долго хохочем под одеялами.
И только тут, на исходе дня,
Когда кончены все по мукам хождения,
Я вдруг вспоминаю, что у меня,
Как ни странно, сегодня - день рождения!
И поскольку уж это вспомнено мной,
То, открыв чемодан Федина,
Мы с ним пьем по одной и еще по одной:
- За тех, кто в пути, - как дома заведено.
За дождя пеленою немецкие шпили торчат,
Над душой за стеною американцы мычат:
- Что стесняться в своем Франкфуртском уезде? –
За дверьми кто-то шепчется: - Deine…. Meine –
Франкфурт-на-Майне – так Франкфурт-на-Майне!
…………………………………………………………………………..
Наши крылья уже над Ламаншем висят.
Утро. Можно поставить точку.
Пусть над этим стихом улыбнется дочка,
Когда ей будет двадцать, а мне – пятьдесят.
Когда в этот вот самый Франкфурт-на-Майне,
Что сейчас, казалось, глаза бы повыколол,
Пригласят студентки единой Германии
Подружек-москвичек к себе на каникулы.

Тринадцать лет. Кино в Рязани,
Тапер с жестокою душой,
И на заштопанном экране
Страданья женщины чужой;

Погоня в Западной пустыне,
Калифорнийская гроза,
И погибавшей героини
Невероятные глаза.

Но в детстве можно всё на свете,
И за двугривенный в кино
Я мог, как могут только дети,
Из зала прыгнуть в полотно.

Убить врага из пистолета,
Догнать, спасти, прижать к груди.
И счастье было рядом где-то,
Там за экраном, впереди.

Когда теперь я в темном зале
Увижу вдруг твои глаза,
В которых тайные печали
Не выдаст женская слеза,

Как я хочу придумать средство,
Чтоб счастье было впереди,
Чтоб хоть на час вернуться в детство,
Догнать, спасти, прижать к груди...


Любимое. Помимо всех вышеперечисленных, конечно.

А у меня из самых любимых вот это. [spoiler]В юности собиралась стать журналистом[/spoiler]

От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли.
С лейкой и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли.
Без глотка, товарищ,
Песню не заваришь,
Так давай по маленькой нальем.
Выпьем за писавших,
Выпьем за снимавших,
Выпьем за шагавших под огнем!

Есть, чтоб выпить, повод —
За военный провод,
За У-2, за эмку, за успех.
Как пешком шагали,
Как плечом толкали,
Как мы поспевали раньше всех.
От ветров и водки
Хрипли наши глотки,
Но мы скажем тем, кто упрекнет:
«С наше покочуйте,
С наше поночуйте,
С наше повоюйте хоть бы год!»

Там, где мы бывали,
Нам танков не давали —
Но мы не терялись никогда.
На пикапе драном
И с одним наганом
Первыми въезжали в города.
Так выпьем за победу,
За нашу газету.
А не доживем, мой дорогой,
Кто-нибудь услышит,
Снимет и напишет,
Кто-нибудь помянет нас с тобой!

А впрочем, у него нет нелюбимых, вот хотя бы это

Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.

Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
Последний опыт кончив раньше срока.

Всю жизнь привык он пробовать сердца.
Начав еще мальчишкою с "ньюпора",
Он в сорок лет разбился, до конца
Не испытав последнего мотора.

Никак не можем помириться с тем,
Что люди умирают не в постели,
Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив, не долетев до цели.

Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы...

1939

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,
Не той, что была по учебникам пройдена,
А той, что пылала в глазах воспаленных,
А той, что рыдала,- запомнил я Родину.
И вижу ее, накануне победы,
Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,
Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.
1945


Дружба настоящая не старится,
За небо ветвями не цепляется,-
Если уж приходит срок, так валится
С грохотом, как дубу полагается.
От ветров при жизни не качается,
Смертью одного из двух кончается.
1954

«Осень, ветер, листья - буры...»
Осень, ветер, листья - буры.
Прочной хочется еды.
И кладут живот свой куры
На алтарь сковороды.
И к подливам алычовым
И к осеннему вину
Что добавить бы еще вам?
Лошадь? Женщину? Войну?
Позднее киплингианство
Нам под старость не к лицу.
Время есть. И есть пространство.
Только жизнь идет к концу.
И последние стаканы,
К юности своей жесток,
Пью за скулы океана -
Не за Запад и Восток.
1973

Весь дом пенькой проконопачен прочно,
Как корабельное сухое дно,
И в кабинете – круглое нарочно –
На океан прорублено окно.

Тут все кругом привычное, морское,
Такое, чтобы, вставши на причал,
Свой переход к свирепому покою
Хозяин дома реже замечал.

Он стар. Под старость странствия опасны,
Король ему назначил пенсион,
И с королем на этот раз согласны
Его шофер, кухарка, почтальон.

Следят, чтоб ночью угли не потухли,
И сплетничают разным докторам,
И по утрам подогревают туфли,
И пива не дают по вечерам.

Все подвиги его давно известны,
К бессмертной славе он приговорен,
И ни одной душе не интересно,
Что этой славой недоволен он.

Она не стоит одного ночлега
Под спальным шерстью пахнущим мешком,
Одной щепотки тающего снега,
Одной затяжки крепким табаком.

Ночь напролет камин ревет в столовой,
И, кочергой помешивая в нем,
Хозяин, как орел белоголовый,
Нахохлившись, сидит перед огнем.

По радио всю ночь бюро погоды
Предупреждает, что кругом шторма,-
Пускай в портах швартуют пароходы
И запирают накрепко дома.

В разрядах молний слышимость все глуше,
И вдруг из тыщеверстной темноты
Предсмертный крик: "Спасите наши души!"
И градусы примерной широты.

В шкафу висят забытые одежды –
Комбинезоны, спальные мешки...
Он никогда бы не подумал прежде,
Что могут так заржаветь все крючки...

Как трудно их застегивать с отвычки!
Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.
В резиновый карман – табак и спички,
Револьвер – в задний, компас – в боковой.

Уже с огнем забегали по дому,
Но, заревев и прыгнув из ворот,
Машина по пути к аэродрому
Давно ушла за первый поворот.

В лесу дубы под молнией, как свечи,
Над головой сгибаются, треща,
И дождь, ломаясь на лету о плечи,
Стекает в черный капюшон плаща.

Под осень, накануне ледостава,
Рыбачий бот, уйдя на промысла,
Найдет кусок его бессмертной славы –
Обломок обгоревшего крыла.

_{(1939. Памяти Амундсена.)}

Уже вспомнили все любимые стихи, тяжело с вами.  :)
***
Словно смотришь в бинокль перевернутый -
Все, что сзади осталось, уменьшено,
На вокзале, метелью подернутом,
Где-то плачет далекая женщина.

Снежный ком, обращенный в горошину,-
Ее горе отсюда невидимо;
Как и всем нам, войною непрошено
Мне жестокое зрение выдано.

Что-то очень большое и страшное,
На штыках принесённое временем,
Не даёт нам увидеть вчерашнего
Нашим гневным сегодняшним зрением.

Мы, пройдя через кровь и страдания,
Снова к прошлому взглядом приблизимся,
Но на этом далеком свидании
До былой слепоты не унизимся.

Слишком много друзей не докличется
Повидавшее смерть поколение,
И обратно не все увеличится
В нашем горем испытанном зрении.
***
Когда со мной страданьем
Поделятся друзья,
Их лишним состраданьем
Не обижаю я.

Я их лечу разлукой
И переменой мест,
Лечу дорожной скукой
И сватовством невест.

Учу, как чай в жестянке
Заваривать в пути,
Как вдруг на полустанке
Красавицу найти,

Чтоб не скучать по году
О той, что всех милей,
Как разложить колоду
Из дам и королей,

И назло той, упрямой,
Наоборот, не в масть,
Найдя в колоде даму,
У короля украсть.

Но всю свою науку
Я б продал за совет,
Как самому мне руку
Не дать тебе в ответ.

***
И ещё  :)

Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбирай?

Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле жила, -

Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.

В рай, наверно, таких отчаянных
Мало кто приведёт с собой,
Будут праведники нечаянно
Там подглядывать за тобой.

Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить при расставании
Боль сведённых на шее рук.

Взял бы в рай с собой всё опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.

Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По-земному с ним враждовать.

Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я.

Даже смерть, если б было мыслимо,
Я б на землю не отпустил,
Всё, что к нам на земле причислено,
В рай с собою бы захватил.

И за эти земные корысти,
Удивлённо меня кляня,
Я уверен, что бог бы вскорости
Вновь на землю столкнул меня.

Кружится испанская пластинка.
Изогнувшись в тонкую дугу,
Женщина под черною косынкой
Пляшет на вертящемся кругу.

Одержима яростною верой
В то, что он когда-нибудь придет,
Вечные слова "Yo te quiero"*
Пляшущая женщина поет.

В дымной, промерзающей землянке,
Под накатом бревен и земли,
Человек в тулупе и ушанке
Говорит, чтоб снова завели.

У огня, где жарятся консервы,
Греет свои раны он сейчас,
Под Мадридом продырявлен в первый
И под Сталинградом - в пятый раз.

Он глаза устало закрывает,
Он да песня - больше никого...
Он тоскует? Может быть. Кто знает?
Кто спросить посмеет у него?

Проволоку молча прогрызая,
По снегу ползут его полки.
Южная пластинка, замерзая,
Делает последние круги.

Светит догорающая лампа,
Выстрелы да снега синева...
На одной из улочек Дель-Кампо
Если ты сейчас еще жива,

Если бы неведомою силой
Вдруг тебя в землянку залучить,
Где он, тот голубоглазый, милый,
Тот, кого любила ты, спросить?

Ты, подняв опущенные веки,
Не узнала б прежнего, того,
В грузном поседевшем человеке,
В новом, грозном имени его.

Что ж, пора. Поправив автоматы,
Встанут все. Но, подойдя к дверям,
Вдруг он вспомнит и мигнет солдату:
"Ну-ка, заведи вдогонку нам".

Тонкий луч за ним блеснет из двери,
И метель их сразу обовьет.
Но, как прежде, радуясь и веря,
Женщина вослед им запоет.

Потеряв в снегах его из виду,
Пусть она поет еще и ждет:
Генерал упрям, он до Мадрида
Все равно когда-нибудь дойдет.

Я твоих фотографий в дорогу не брал:
Все равно и без них — если вспомним — приедем.
На четвертые сутки, давно переехав Урал,
Я в тоске не показывал их любопытным соседям.

Никогда не забуду после боя палатку в тылу,
Между сумками, саблями и термосами,
В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,
Фотографии женщин с чужими косыми глазами.

Они молча стояли у картонных домов для любви,
У цветных абажуров с черным чертиком, с шелковой
рыбкой:
И на всех фотографиях, даже на тех, что в крови,
Снизу вверх улыбались запоздалой бумажной улыбкой.

Взяв из груды одну, равнодушно сказать: «Недурна»,
Уронить, чтоб опять из-под ног, улыбаясь, глядела.
Нет, не черствое сердце, а просто война:
До чужих сувениров нам не было дела.

Я не брал фотографий. В дороге на что они мне?
И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,
На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,
Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную.

Бывает, случится не самое главное,
Что даже не стоит событие имени.
А все же среди полетов и плаваний
Нет-нет, да и вспомнишь об этом именно.
Погодка была…. Ни себе, ни вам
Не пожелаю такого веселья.
Сказал Амстердам: - Посадки не дам! –
И в Брюсселе тоже не сели.
Самолет мотало и вкривь и вкось,
Дождем попадало и в бровь и в глаз,
Как будто мы мелкая рыбная кость,
Что небу в глотку назло впилась.
Ему - лишь бы выплюнуть, все равно,
С визами мы или без виз!
Только б найти в облаках окно,
Через которое сбросить вниз!
И наконец, словно «вира-майна»
Кто-то скомандовал за облаками,
Мы валимся ночью в Франкфурт-на-Майне,
Туман до земли продирая боками.
Нам, собственно, надо бы прямо до Лондона,
Но мы среди прочей укачанной публики,
Поскольку погода нам Богом не додана,
Нисходим на землю Боннской республики.
Пол…. Четыре ноги. Сапоги.
Над сапогами – два тела поджарые,
Над телами – усы, над усами – носы,
Над носами – две каски, почти пожарные.
Смотрит нам шуцман в лица зеленые,
Смотрит второй – в книжицы красные,
Стоят, как два слона удивленные,
Хоботом пробуя что-то опасное.
И вдруг над их недремлющим глазом,
В их гробоподобной – с решетками – комнате
Мы с Фединым фыркаем оба разом:
- Как там у Маяковского – помните?
Еще только строим Магнитогорски
И, первою сотней тракторов гордые,
Еще собираем газики горьковские
Покуда что из деталей Форда.
Еще ни метро нет, ни Волго-Дона,
И китайцам еще лет двадцать драться,
И до Берлина свои знамена
Не пронесли еще сталинградцы.
А Маяковский насмешек лавину
Буржуям на голову рушит бесстрашно!
Хоть нет за спиной его и половины
Всего, что сегодня стоит за нашими.
И хоть с визами дело пахнет кутузкой
И шуцманы, видно, на это надеются,
Номы смеемся, мы, двое русских,
Двух паспортов советских владельцы!
И, подивившись такому нахальству,
Для коего не предусмотрен параграф,
Шуцман первый идет по начальству,
А шуцман второй – видать, не из храбрых! –
Он, подальше от нас затесавшись в угол,
Пока их начальства звонят друг другу:
- Что делать на ночь с красной опасностью? –
В итоге – тот, первый, приходит снова
И, с порога трубя, как труба ерихонская,
Разрешает нам ехать в отель, взяв слово -
Не взрывать и не портить республику Боннскую!
Поскольку мы, собственно, и не хотели
Заниматься подобными злодеяниями,
Мы даем это слово, берем в отеле
Номер в две пушных немецких постели
И долго хохочем под одеялами.
И только тут, на исходе дня,
Когда кончены все по мукам хождения,
Я вдруг вспоминаю, что у меня,
Как ни странно, сегодня - день рождения!
И поскольку уж это вспомнено мной,
То, открыв чемодан Федина,
Мы с ним пьем по одной и еще по одной:
- За тех, кто в пути, - как дома заведено.
За дождя пеленою немецкие шпили торчат,
Над душой за стеною американцы мычат:
- Что стесняться в своем Франкфуртском уезде? –
За дверьми кто-то шепчется: - Deine…. Meine –
Франкфурт-на-Майне – так Франкфурт-на-Майне!
…………………………………………………………………………..
Наши крылья уже над Ламаншем висят.
Утро. Можно поставить точку.
Пусть над этим стихом улыбнется дочка,
Когда ей будет двадцать, а мне – пятьдесят.
Когда в этот вот самый Франкфурт-на-Майне,
Что сейчас, казалось, глаза бы повыколол,
Пригласят студентки единой Германии
Подружек-москвичек к себе на каникулы.

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: - Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.