Глава 4
Талиг. Оллария
400 год К.С. 21-й день Летних Скал

1

Робер был дома. Сидел за столом, ковырялся в клубничном десерте, разговаривал и при этом стоял у широко распахнутых ворот, через которые много лет назад в Олларию въехала перепуганная светловолосая девочка. Будущая королева... Вчера сестра отправилась в свой Гайярэ. Ее провожали Пуэн, старый ментор, пара сотен южан и несколько монахов. Сэц-Ариж, загодя выехавший к Кольцу с письмом графини Савиньяк, прислал курьера — мертвую королеву пропустят домой, а возвращаться ее спутникам в Олларию или нет, пусть решает Проэмперадор Юга. Или Эчеверрия, или кто угодно...
— Двор нам больше не нужен. — Арлетта, спасибо ей, не порывалась выказывать сочувствие, предпочитая заниматься делами. — Оставшиеся дамы — это не только дорого и утомительно, но и по большей части глупо.
Эпинэ кивнул и прикрыл руками глаза. Черный и серый от траура птичник был ужасен в своем однообразии. Навязчивом, громком, вездесущем. «Я никогда не забуду этот ужасный день» — одна и та же фраза раздавалась со всех сторон, выныривая из всхлипываний и вздохов. Приходилось отвечать хотя бы кивком, и Робер отвечал, только дамы и девицы не отставали. Старшие норовили ухватить под локоть, младшие изящно спотыкались, и все подносили к глазам вышитые платочки, но Эпинэ не верил ни слезам, ни подвернувшимся каблучкам. Те, кому было больно, не брали Проэмперадора Олларии и графиню Савиньяк в кольцо, не намекали, не просили, а молча дожидались конца церемонии и исчезали. Как Марианна.
— И кто бы это мог шуршать? — Арлетта задумчиво протянула руку за спину, вытащила его крысейшество, рассмотрела со всех сторон и водрузила на стол. — Кажется, я все-таки не боюсь крыс... Ты обратил внимание, как интересно разъезжались послы?
Не обратил, потому что подбирал слова для Капуль-Гизайлей, думая, что те все же подойдут. Барон и баронесса присутствовали на всех церемониях, но к Проэмперадору не приближались. Закутанная в черное Марианна смотрела только на гроб; кажется, она вообще не произнесла ни единого слова. Коко раскланивался со знакомыми и незнакомыми, при этом тщательно избегая Эпинэ. Робер этого и добивался, только все равно не отрывал глаз от вуали Марианны и черной шляпы барона, пока их не скрыли приживалы старухи Фукиано.
— Я плохо разбираюсь в послах, — признался Робер, с сомнением глядя на забравшегося в отвергнутую клубнику Клемента.
— Посол Гайифы уехал с одним лишь йернцем. — Графиня говорила тоном проверившего склады интенданта. — Агариец откровенно навязался ардорцу и улаппцу, которые в восторге явно не были. Бордон с кагетом вцепились в алата и фельпца. Мелкие господа с Померанцевого моря очень не хотят принимать у себя морисков, так не хотят, что рвут старые союзы, даже не пытаясь делать хорошую мину.
— Наверное... Жаль, на севере мориски нам не помощники.
— На севере мы поможем себе сами. Главное — выдержать летнюю кампанию, но это не наше с тобой дело. Ты решил, что делать с прошением Рокслей?
— Нет... Наверное, регент... Регенты...
— Рудольфу и Рокэ есть чем заняться. Проэмперадор Олларии ты, и ты должен не только кормить, защищать и хоронить, но и судить.
— Для всех Катари умерла родами.
— Слухи ползут. Дамы, слуги, гвардейцы — все они люди, а люди болтливы, только дело не в сплетнях. Есть преступники, есть закон и есть ты. Твоего решения ждут все, кто знает правду, а их немало. В том числе и таких, от кого следует ждать пакостей.
— Я понимаю... Закатные твари, тетка Маран вечно твердила «я понимаю, я понимаю...». Ее повесили, а потом сожгли Сэ!
— Закон запрещает вешать женщин. Даже убийц.
— Но убивала не эта коза, а Дикон! Фрейлину, Катари, Штанцлера... А до этого были яд и приговор Алве!..
Он все же не выдержал, заорал, но графиня предпочла не заметить.
— Я вспомнила о другой убийце. Плахи эта тварь избежала; надеюсь, она хотя бы угодила в Закат. Это уже не наше дело, в отличие от Рокслей, без которой Катарина осталась бы жива. Я была фрейлиной, с тех пор во дворце ничего не изменилось. Пойми, за спиной едва ли не любой беды стоят мелочи. Гаденькие, голодные... Вроде мух, что откладывают лошадям под кожу личинки, только лошади живут и с этим, а люди — не всегда.
— Хотел бы согласиться, но не могу... — Они никогда так не говорили с Жозиной! Да и с отцом, и с дедом... — Я решу с Рокслей позже... Посоветуюсь с его высокопреосвященством...
— Вряд ли тут нужен эсператист, но почему и не поговорить с умным священником? Левий знает жизнь, и я склонна ему доверять, хотя предпочла бы, чтоб тебя окружали люди... повыше. Малыши слишком часто пытаются перепрыгнуть высоких, а не перепрыгнуть, так укусить или толкнуть.
Робер воззрился на собеседницу. Она намекала на что-то серьезное, только обсуждать сейчас Левия не хотелось. Как и Дикона.
— Сударыня, вы, наверное, устали?

2

— Вы, наверное, устали? — попытался удрать в вежливость Робер. — Я никуда не годный хозяин...
— Для военного — годный. — А гладить крысу не так уж и противно. — Устала не я, а ты, но сейчас ты не уснешь, разве что напьешься.
— Я не могу напиваться... Клемент вам в самом деле не мешает?
— Нисколько. — В родственных связях есть свой смысл. Престарелая тетка может отвесить племяннику подзатыльник, но вразумлять подобным образом Проэмперадора, даже если он сын подруги? — Кажется, сюда идут...
— Вы правы. — Ожидание беды — скверная привычка, а Робер только беды и ждет. Совсем как Жозина в последние годы, когда ее счастье кануло в Ренкваху.
— Монсеньор, к вам...
— Я доложу о себе сам! Дорогой друг, я позволил себе... Сударыня, умоляю простить мою наглость, но я не мог, я просто не мог не нанести частный визит герцогу Эпинэ! Возможно, вы слышали обо мне и моем скромном доме. Барон Капуль-Гизайль к вашим услугам с сего дня и навеки!
— Я не претендую на вечность. — Бывают же своевременные гости! — Я в самом деле о вас слышала. От сыновей и, совсем недавно, от виконта Валме. Как поживает его собака?
— Так, как может поживать живое существо, которое покинули без объяснений. Готти здоров, сыт, ухожен, рядом с ним возлюбленная, но это лишь усугубляет его страдания. Телесные муки порой отвлекают от потерь, но благополучие и праздность делают оные нестерпимыми. Готти воет, сударыня. Чаще всего душевная боль настигает его во время концертов, что наносит ощутимый ущерб...
— Констанс! — Рык Робера прервал баронское журчание. Капуль-Гизайль вздрогнул и широко открыл очень умные глаза. — Констанс... Госпожа Савиньяк извинит нас, если мы пройдем в кабинет.
— Возможно, — светски улыбнулась Арлетта, — но я соглашусь на одиночество не раньше, чем получу ответ на давно занимающий меня вопрос.
— Мы скоро... Я скоро вернусь, — подтвердил худшие опасения Робер. Будь проклято, будь четырежды проклято то, что по недомыслию называют благородством!
— О, я не отберу много времени. — Барон прижал к груди руки с отменно обработанными ноготками. — Собственно говоря, я пришел напомнить дорогому Роберу о нашем доме. Разумеется, известные печальные события исключают обилие гостей и игру, но музыка, легкий ужин и сухое вино уместны в любых обстоятельствах...
— Господин Капуль-Гизайль, я же просил!..
— Ваш отказ нас убьет, просто убьет! Мой новый концерт, перепела... Нет, это немыслимо! Вас могла бы извинить война и, возможно, государственные дела, но я наводил справки. Вы свободны до завтрашнего полудня, а в случае необходимости вас всегда разыщут.
— Меня уже отыскали... в случае необходимости. В вашем доме! Я должен был ехать к сестре, а я... Господин барон, все, что я имел вам сказать, я... Лэйе Астрапэ, вы же прочли письмо!
Сейчас взвоет, хлопнет дверью и сбежит... Если позволить.
— Это становится скучным. — Таким голоском юная Одетта Мафра говорила с мужчинами. — Робер, ты ведь не знаток старых обычаев?
— Нет! — Моргает, пытается сообразить, не укусил ли материну подругу Клемент или кто-нибудь еще.
— Тогда я спрошу барона как знатока. Вы знаток, я знаю... Почему мужчины дают такие странные зароки? Я говорю об обещании съесть что-либо несъедобное — шляпы там, сапоги, седла...
Занятно, что пришла в голову последняя глупость Арно, не иначе материнское сердце... А, не все ли равно что, главное, не дать одному навзрыд рычать, а второму — откланяться.
— О, — немедленно принял помощь барон, — эта привычка довольно любопытна! Лично я вижу в ней влияние Холты. Эта страна, а в молодости мне удалось там побывать, очень своеобразна и по-своему разумна. Там чтят духов Степи, и, по мнению холтийцев, эти духи наложили на канов заклятье. Если кан задумает обмануть Степь, на него найдет помрачение и он на глазах своих подданных съест собственный пояс. Холтийские правители решили не искушать судьбу и отказались от поясов как таковых. Не спрашивайте, не перешло ли заклятие за неимением поясов на иные части гардероба, ответа пока нет. Зато влияние степных верований ощущается и у нас. Ничем иным объяснить столь любимый нашим дворянством зарок я не могу, тем более что он прекрасно вписывается уже в наши традиции. Повсеместная замена бытовавшей ранее клятвы на крови клятвой, имеющей в своей основе столь эфемерное понятие, как честь, сродни отказу канов от поясов. Следующий шаг — переход от клятвы честью к заведомо нелепому зароку — совершенно естественен...
— В таком случае клятва съесть неэфемерные сапоги — шаг не вперед, а назад, — поддержала разговор Арлетта. Нужно было что-то делать. Срочно! Пока Робер не сорвался проверять какие-нибудь караулы, а баронесса не отправила барона за другим кавалером. Среди тарелок шевельнулось нечто светлое. Крыса! Арлетта ухватила пискнувшую зверушку и сунула барону.
— Надеюсь, вас не затруднит присмотреть за нашим маленьким другом. — Если Капуль-Гизайль не хочет уходить, он примется сюсюкать, а сюсюкающего гостя не выставишь. — Клемент крайне мил, но за ним нужен глаз да глаз. Герцог, я должна вам срочно кое-что сообщить. Не здесь. В кабинете.

3

Иноходец не представлял, зачем его приглашают, но это позволяло сбежать от бедняги Констанса. Заботливый муж боялся до конца войны отдать Марианну военному, но глубже он не заглядывал. Пока герцог Эпинэ жив и в Олларии, он должен ходить к Капуль-Гизайлям, это же очевидно! Объяснить, что вместе с Эпинэ ходит смерть, обычным людям невозможно. Подобное понимаешь лишь о себе.
Робер бездумно пропустил даму вперед. Он попросит ее передать барону извинения и поедет в казармы. Или в Багерлее? Проэмперадор должен быть судьей, никуда не денешься, и хватит тянуть.
— Дурак! — Графиня Савиньяк встала спиной к двери; обойти ее, не оттолкнув, было невозможно. — Собрался решать за двоих?
— Сударыня...
— Не «сударыня», а вдова маршала, если ты вдруг забыл! Не пожелай Арно «губить мою юность», он бы именно это и сделал...
— Что сделал? — не понял Робер.
— Погубил. Юность. Молодость. Жизнь. Потому что мне был нужен только он, Арно Савиньяк! На день, на год, на сколько выйдет, но только он!.. Вы уходите, воюете, умираете, но решать, быть с вами или нет, нам, хотя какое там решать!.. Если любишь, бросаешь все и бежишь, то есть ждешь, пока не поймешь: хватит ждать, пора помнить... И благодарить за то, что было и что никто не отберет, кроме таких вот... дураков.
Глаза женщины были яростными и юными. На своего Арно она смотрела так же, заставив позабыть обо всем, но Савиньяк мог любить. Мог!
— Сударыня... Всё наоборот! Всё!.. Это не меня убьют...
Робер не думал, что сможет говорить так связно, тем более о таком, но говорил. О братьях, отце и Жозине. О просвистевших мимо пулях. Об Адгемаре, Мильже, Луллаке, Борнах. Об Альдо и Моро. О сестре, которая жила, пока он о ней не вспоминал. Тонущие в гвоздиках мертвецы, девчонка без тени, сжимающиеся стены, чужие жирные маки на рыжей садовой дорожке...
— В это трудно поверить, но это так! Я — кукушонок, я живу, потому что умирают другие. Не хочу, но живу, так вышло. Я не думал, что убью Катари, и убил! Ворон, тот хотел ее спасти, и ему почти удалось, ведь он ее оставил... Сударыня, Марианна должна жить, а я доделаю, что мне осталось, и...
— Я все поняла. — Теперь подруга Жозины была совершенно спокойна. — Скажи, ты видел Леворукого?
Шутит? Сошла с ума? Пытается отвлечь?
— Ты видел Леворукого? Того самого, что у церковников... Хотя он может быть и праворуким.
— Сударыня, что с вами?
— Ровным счетом ничего. Хорошо... Вспомни, тебя спасал кто-то вроде... Савиньяка, только с зелеными глазами и бергерским мечом?
— Нет. Разумеется, нет!
— А нет, так не равняй себя с Росио... с Алвой! Его в юности спас Леворукий, вот бедняга и шарахается от кого может, и то не ото всех, иначе ему пришлось бы удрать в Седые земли и жить там в дупле. Тогда бы смертей в Талиге точно прибавилось, так что кончай ловить чужих кошек и отправляйся к своей...
— Вы шутите!
— У меня воображения на такие шутки не хватит... Оглянись! Сколько людей теряют всё — любовь, дом, здоровье... Что, все они прокляты? Или ты только герцогов с королями считаешь? Так счастливых королей в сказках и то не бывает: то детей нет, то жена — тварь закатная, то чудище в залог дочку требует... Все мы несчастные, кроме мальчишек вроде Карло Алвасете. Пошел в бой, умер и не заметил; не ты плачешь, а о тебе...
Люди стареют, Робер, люди теряют тех, кого любят, иначе не бывает. Даже прекратись все несчастья и войны, мы будем хоронить родителей и жить дольше собак, лошадей, крысы этой твоей... Выходит, не любить их? А нам что прикажешь? Прятаться от мужчин? Не радоваться? Не рожать, потому что война, потому что вас могут убить... Могут, и что? Шарахаться от счастья, потому что оно кончается? Да стань оно бесконечным, оно б не счастьем было, а... овечьей жвачкой! И не смей убивать его раньше времени, оно не только твое. И вообще...
— Сударыня...
Теперь Арлетта смеялась, словно сказала нечто смешное. Смеялась, то отмахиваясь унизанными кольцами рукой, то утирая глаза, но сумасшедшей она не была. На свой счет Робер был не столь уверен.
— Извини, — выдохнула графиня, — ничего смешного тут нет... Только как же хорошо... что ты не... пшеничное зерно... Представляешь, что бы было, откажись семена прорастать, потому что впереди жернова и бочки! Думай пшеница и капуста как ты, мы бы... Мы бы вымерли с голоду, и некому было б страдать...
— Лэйе Астрапэ!
— Не поняла.
Объяснить Иноходец уже не успел. Распахнулась дверь, и в кабинет вступил Коко.

4

Барон явился удивительно вовремя — тот, кто сочиняет концерты, знает, когда вступать гобою, а когда — скрипкам. Арлетта поправила волосы и сощурилась — так и есть, на плече Капуль-Гизайля восседала крыса, что вряд ли шло на пользу элегантнейшему воротнику, но визитеру было не до него. И даже не до Робера. Супруг Марианны остолбенел, вперив исполненный восторга и вожделения взор в письменный стол, точнее, в прижимавшую бумаги потускневшую статуэтку.
— Умбератто! — простонал Капуль-Гизайль, все больше напоминая сраженного молнией любви. — Подлинный Умбератто, но где и в каком виде!.. Мой друг, это невыносимо! Вы же не станете... Не станете жарить дичь на вашей лучшей шпаге или возить на Дракко дрова!
— Умбератто? — Арлетта подошла поближе, разглядывая обвившуюся вокруг обломка колонны змеедеву. — Похоже на то. Робер, это судьба. Барон нашел на твоем столе Умбератто, значит, этот Умбератто предназначался ему.
— В прибрежных тростниках до сих пор слышат песни и плач найери. — Робер смотрел на статуэтку, страдальчески сдвинув брови. — До сих пор слышат...
— Прекрасно сказано! — Барон сам напоминал работу Умбератто. Эдакая аллегория Вожделения или Противления всесокрушающей страсти из последних сил! — Песни найери родственны плачу, именно это я старался передать своим последним концертом! Всё губит исполнение, хотя я почти добился нужных интонаций... Но Умбератто! Он воплощал в металле то, что можно выразить лишь музыкой. Это прекрасно даже в сравнении со среднегальтарской бронзой.
— Я слышала про вашу коллекцию, — вступила Арлетта. — И хотела бы увидеть ее собственными глазами... Нет-нет, не сегодня! Когда Умбератто займет достойное его место. В доме военного искусству бывает неуютно.
— Но... Эта вещь из особняка Приддов, ее принесли мои люди. Если это такая ценность...
— Это такая ценность, — заключила Арлетта, — и ее нужно немедленно отчистить. Барон это сделает лучше кого бы то ни было, а Придд в ближайшее время вряд ли вернется в столицу. Ему можно написать, что его собственность отдана на хранение барону Капуль-Гизайлю.
— Графиня, я назвал бы вас ангелом, если б не знал, кто послужил эсператистам моделью. Это знание делает комплимент двусмысленным... Мой друг, если вы мне доверяете...
Не пытайся барон доставить Робера к супруге до находки, его можно было заподозрить в корысти, хотя корысть там, вне всякого сомнения, имелась, вопрос — какая. Арлетта взяла тяжеленную змеюку и вручила подскочившему барону, не забыв снять с плеча знатока искусств крысу. Восхитительно теплую и живую.
— Господа, вы слишком взволнованы. Оба. Это беспокоит животное. Будет лучше, если вы отправитесь засвидетельствовать свое почтение баронессе.
— Сударыня...
— Прошу меня простить. Робер, ты не будешь против, если я воспользуюсь твоим кабинетом и напишу несколько писем? Это срочно.
...Они наконец убрались. Не устоявший перед двойным напором Эпинэ и счастливый барон, пожелавший нести тяжеленькое сокровище собственноручно. На столе остались кипа бумаг и крыса, под столом привычно обосновалось одиночество; вот ведь верная тварь, ни одна собака не сравнится! Графиня Савиньяк отыскала приличное перо и открыла чернильницу. Она все равно собиралась писать Ли и Бертраму, вот и напишет. Только уймет Клемента и отыщет платок. И откуда только берутся слезы, какой в них смысл? Тем более когда все почти устроилось...