Башня Ярости

Фронтерская легенда

     Дан Жись хмуро оглядел обширный, покрытый туманом луг. Делать нечего, придется ночевать здесь. Проклятую дорогу размыло, с эдаким грузом не проехать. Предводитель фронтерских наемников со злостью оглянулся на растянувшийся чуть ли не на весу обоз. Попадись ему тот ублюдок, что крикнул про налог из Гартажа, все бы кости переломал.

     Арция осточертела Жисю не меньше, чем его людям, но нынешний фронтерский господарь был хуже всех арцийцев, вместе взятых. К несчастью, сукин сын крепко держал в руках господарскую булаву[1], соваться в родные края было опасно, и Жись собрался окончить свои дни арцийским бароном. И все бы хорошо, да проклятый горбун явно вознамерился выставить фронтерцев на далекую родину, едва выйдет срок подписанной его братом нотации.

     Арцийского короля Жись и его парни не любили - хотя деньги им платили исправно, разгуляться широкой фронтерской душе в Мунте не давали. И тут подвернулся Тартю, обещавший сделать войсковых старшин нобилями, а самого Жися бароном. Это было то, что нужно, а изменой то, что просил худосочный арциец, фронтерец не считал. Александр Тагэре был ему никто, а за его голову давали хорошую цену. И тут этот клятый обоз, из-за которого пришлось все бросить и тащиться домой, а дома, забодай его комар, Тодор... Жись смачно сплюнул и приказал распрягать.

     Ночь подступала быстро и неотвратимо, костры разгорались с трудом, сырость пробирала до костей – близость болота давала о себе знать. Жись прошелся по лагерю, изрыгая проклятия и раздавая направо и налево пинки и оплеухи. Это было в порядке вещей: старший должен драться, а если он не дерется - значит, ослабел и его можно прогнать, а то и прикончить. Жись гнул подковы, завязывал узлом кочерги и мог на ходу остановить быка, его уважали, боялись - и все равно, Проклятый побери этих обжор, бросились грабить. Фронтерец угрюмо глянул на столпившиеся у берега речки возы с гартажским добром - как на него, то тащить во Фронтеру хлеб и сладкую свеклу было чушью собачьей, но прижимистость его земляков могла сравниться лишь с их прожорливостью.

     Жись отобрал ложку у угрюмого усача с перебитым носом и черпнул кулеша. Сидевшие в кружок у костра стерпели, и это был добрый знак. Во Фронтере не любили делиться ничем, а уж едой из своего котла - и подавно; раз смолчали, значит, боятся, и он вновь держит свою вольницу в руках. Очень хорошо, он еще покажет Тодору, кто хозяин. Жись утер усы тыльной стороной ладони и медленно пошел между костров, иногда останавливаясь, чтобы отведать горячего варева. Каждый готовил то, что мог, а те, кому удалось разжиться чем-то вкусным, старались побыстрее проглотить добычу. Те, кто довольствовался одной крупой, наоборот, поглядывали на соседей в надежде урвать кусок. Кто-то пел, кто-то смеялся, кто-то рассказывал страшные истории про ведьм и прочую нечистую силу, которой самое время и место появиться. Ведь всем известно, что больше всего нечисть допекает добрых людей весной да поздней осенью, а излюбленные ей места - кладбища до болота.

     - И ще кажут, шо жил себе такой дядька, звали его Дарас. Богатый был да хитрый, как не знаю хто, - Жись узнал рассказчика. Сивый Охрим, один из самых старых вояк, помнивший еще господаря Зенона. Жисю вообще-то казалось, что он помер, ан нет, - и был у Дараса сын Левко. Добрый хлопец, видный, с лица красивый, руки с того места росли, да ще и розумом святый Хома не обидел. И все б добре, да одна беда. Полюбил той Левко сироту, да ще и бедную. Та, ясный перец, за такого жениха руками-ногами зацепилась, а Дарасу с Дарасихою на ту Гандзю смотреть было, шо собакам на кошку. Вони сыну богатую жинку хотели, дочку самого войта. И так вони, и эдак, а Левко уперся. Або Гандзя, або с моста вниз головой. А жил в том селе знахарь один, Щуром прозывался. Казали, шо по ночам к нему в окно нечистый скачет, на кошку похожий, токмо без хвоста, и здоровый. И от взяла Дарасиха царки, да сала доброго шмат, да грошей трошки, и пошла до Щура, шоб он, стало быть, Левку с Гандзей разлучил.

     Знахарь гроши взял, царку выпил, салом закусил, и дюже ему то сало пондравилось. От он и каже Дарасихе, що все зробит, но щоб все свыни, которых они держат, сталы его. Щоб они тих свыней кормили, а как заколют, сало, та мясо, та ковбасы неслы Щуру. Дарасиха, она шо, - рассказчик сплюнул и внимательно оглядел слушателей. Кто-то понял намек и, вздохнув, протянул старику фляжку; тот сделал здоровенный глоток, вернул царку хозяину и продолжил, - Баба - она и есть баба, ничего не соображает, як шо дело о детях заходит. На все и согласилась. Пришла домой и каже мужу. Так, мол, и так. Ходила до Щура, он обещал помочь, але наши свыни теперь его. Дарасу свыней шкода стало, але ж он промолчал. Нехай, решил, сначала Щур Левка от Гандзи отвадит. Не прошло и двух месяцев, як Левко Гандзю побив, як ту козу, та й засватался да Одарки, що ему батьки приглядели. И все б добре, только смурной ходил та пить почав.

     - А Гандзя шо? - подался вперед худой парень с прыщом на скуле, живо заинтересованный рассказом.

     - Та шо там Гандзя? З свынями як? – перебил сосунка более опытный воин, - невжеж пришлось отдать?

     - Зачекайте, - рассказчик снова строго глянул вокруг, дожидаясь угощения, которое и получил, хоть и не сразу, - С Гандзей так обернулось, що живот у нее вгору полез. Ну бабы, известное дело, пристали, хто та хто. Она всем казала, що от Левка, а он клялся, что не трогал ее, до свадьбы чекав. Ну, кто правду кажет, хто брешет, а час идет. Пришла осень, пора кабанов колоть. От пошла Дарасиха по селу, а ей навстречу Щур и каже, що пора ему сала та ковбасы нести. Баба головой кивнула та к мужу, а той и говорыть – А чего то мы НАШЕ сало тому Щуру отдадим, звидкы мы знаем, що то он нам помог, а не сама Гандзя загуляла.

     - И не отдал? – с восхищением переспросил высокий дядька с перебитым носом.

     - Ни, - с явным одобрением подтвердил Сивый, - ну а в ночи до двери щось зашкрябало. От шкрябало оно, шкрябало, спать не давало. Пишов Дарас до двери подивится, а там кот. Черный, здоровый, глаза, як плошки. Схватив Дарас лопату, шоб его прогнать, а той и говорить: "я за долгом пришел. Де сало, де ковбаса?"

     - Отдал?

     - Де там. Як закричит: "то мое сало, никому не дам". "Добре", - сказав кот и сгинул. На другу ночь то ж самое. Шкрябалось та мявкало. Мявкало да шкрябалось. Дарас чи спал, чи придурялся, а Дарасиха не выдержала. Пишла до двери, а там черна кошка сидит. Здорова, с собаку, но без хвоста. "Я, - каже, - за долгом пришла, де мое сало?"

     Ну, Дарасиха хоть и спужалась зверюгу, но мужа больше боялася. – "То наше сало, говорит, никому ни отдадим". Кошка ничего не ответила, а десь подилася.

     На третью ночь все спочатку. Дарас с Дарасихою лежат. Може, спят, може, нет, а у двери снова мявчат. Левко и так злой был, схватил топор и побег ту кляту кошку убить. Глядь, а кот там ростом с него, стоит як людына на задних ногах, и еще смеется. "Де, - кажет, - мое сало? Де мое мясо? Де моя ковбаса? Твои батьки обещали". Левко пьяный был, розмовлять не стал, а як вдарит, як закричит: "То наше сало, то наши свыни. Они нам ридни".

     - И шо? – снова не выдержал прыщавый.

     - А ничего. Топор як сквозь туман прошел, а кот глазами блеснул, та кажет: "Добре. Так тому и быть. И сало ваше, и свыни вам ридни". И сгинул. Тихо стало, как в могиле. Дарас с Дарасихой та Левко с Одаркой лежат, але не спят.

     - Ясно дело, - кивнул толстый сотник.

     - Ну лежали они, лежали, а потом Дарас встал та каже, що пойдет свыни посмотреть, мало ли шо. И щоб Левко с ним шел.

     - От, дурной, - вздохнул сотник, - краще б утра дождался!

     - А як бы хто украв? - не согласился слушатель с перебитым носом, - нельзя так свыни оставлять.

     - А ну цыц! – прикрикнул Жись, которому хотелось дослушать не меньше, чем его воинам, - рассказуй, Охриме.

     - А я що роблю? Тольки вот горло дерет.

     - На, - Жись милостиво протянул ему свою фляжку.

     - Подякувал. Так от Дарас с сыном пошли до свыней, да й жинки с ними увязались. Пришли они до хлева, а там три кошки – мала, середня и велика, да Щур з ними. Засмеялся вин и кажет: "Ну як вы решили, так и будет. Никто и никогда вас з вашими свыньмы не розлучит. И сало ваше, и мясо, и щетина". И тут щось як блымне, и заместо четырех людын и двенадцати свыней стоять четыре тварюги. Здоровши за любого коня, товстые як свыни, та й до того зелены, як чортяки. А Щур подивился на них, засмиялся, та кажет: "до Темной Зори вам из свынями в одной шкуре бегать да тих, кто слова не держит, топтать. А ну, геть звидсы в болото". Воны и побеглы.

     - Ох, - вздохнул молоденький, - страсти какие. А с Гандзей то шо?

     - А ничего с твоей Гандзей не сталось. Взимку разродилась она, та не людским детем, а котячим. Шисть кошенят народила. Тут все и зрозумели, що заморочил ее Нечистый. Перекинулся на Левко, она ему и отдалась. Кошенят тих потопить хотели, да не успели. Пришел за ними с болота ихний батько да с собой забрав. А Гандзя за ними подалась. Кажут, она и доси в болотах с мужем да дитаками живет, а на Левке верхом ездит.

     У костра замолчали, переваривая услышанное. Было тихо, облака рассеялись, явив взгляду почти полную луну, окруженную яркими осенними звездами. Очень захотелось выпить, но проклятый рассказчик высосал всю царку. Жись поднялся, но отойти от костра не успел, так как из тьмы высунулось чудовищная морда, втянула огромными развороченными ноздрями воздух и сунулась в котел, в котором оставалось довольно много горячего кулеша. Рев обжегшейся зверюги заставил Охрима выронить пустую флягу. Пузатый вскочил, оступился и свалился на молодого, который и сам упал на воина с перебитым носом. Тот оправился быстро, стряхнул свалившихся на него товарищей и вскочил с обнаженной саблей, но тут никакая сабля не помогла.

     Обожженное чудовище взревело еще раз, отшвырнуло огромной перепончатой когтистой лапой незадачливого вояку, завопившего во всю глотку "Дарас!!!", и, сметая все на своем пути и жутко воя, устремилось в сторону речки. И это было только началом: со стороны болота к лагерю, по утиному переваливаясь и глухо урча, неслось десятка три тварей...